Чаша страдания

— Ну и правильно сделал, что не стал изменять! — воскликнул Павел. — Это стихотворение, может, переживет десятилетия. А если его переделать — оно никому не станет нужно. Как жалко, что идеологический контроль в людях все еще жив и преобладает. А ведь как раз идею прерванных мыслей и надо бы больше всего описывать, под любыми фамилиями. Вижу я, что наверху затевают какие-то реформы, а в самих людях пока мало изменений. Ну что ж, Алешка, на этот раз хотя бы хорошо то, что ты прервал мои рассказы своим стихом. Знаю я: пора, пора мне переставать рассказывать про ужасы заточения и привыкать к новой жизни.

* * *

То же самое говорила и академик Лина Штерн, когда ее вернули из ссылки в глухом городке Джамбуле после суда над членами Еврейского антифашистского комитета. Забывать ужасы заточения стало для нее механизмом защиты — целенаправленным отрицанием кошмарной чаши страданий. Она пробыла в изгнании четыре года, так и не поняв, за какое преступление была наказана. Ее выпустили в июне 1953 года, одну из первых, но жить ей было негде, и на первое время она остановилась в квартире профессора Якова Раппопорта. Он сам только недавно был освобожден из тюрьмы, куда попал по делу «врачей-отравителей». Штерн приехала к Раппопорту, потому что его жена была ее ученицей и помощницей.

Сначала Штерн рассказывала им эпизоды суда и историю своих мук в ссылке. Условия жизни там были чрезвычайно тяжелые. Она вспоминала, как ее, непрактичную старую женщину, обворовывали, оскорбляли, унижали.

— Потом меня потеснили и ко мне в комнату вселили пожилую сосланную москвичку. Я была ужасно недовольна. Но она оказалась очень интеллигентной женщиной и все-таки более практичной, чем я. Вдвоем нам стало легче жить. Ее звали Бася Марковна. Она рассказывала, что ее муж проектировал Днепрогэс и еще какой-то город с доменными печами, Магнитогорск, кажется. А потом его сослали строить Беломоро-Балтийский канал. А что случилось дальше, она не знала. Меня освободили раньше. Я надеюсь, что ее тоже освободят.

Но прошло немного времени, и Штерн совсем перестала говорить о том периоде. Когда ее спрашивали, она отвечала:

— Я ничего не помню. Мне надо привыкать жить заново.

Карающая рука Сталина не успела исключить ее из Академии наук, как когда-то был исключен Тарле. Поэтому ей за все годы заплатили полагающиеся от Академии деньги и вернули научную лабораторию. За свое открытие гематоэнцефалического барьера она заслуживала Нобелевской премии и получила бы ее, если бы не сталинская политика изоляции страны.

Но после ссылки ее научные результаты были уже не на прежней высоте (по заключению компетентных ученых). Так была погублена личность и карьера великой женщины-ученого.

* * *

У Алеши Гинзбурга начались глубокие переживания — он узнал, что после шести лет заключения вернулась домой Нина Ермакова. Всех участников того сфабрикованного покушения на Сталина оправдали «за отсутствием состава преступления». Алеша не забывал о Нине, но шесть лет — большой срок в молодости. За эти годы у него было много влюбленностей и любовных связей. И теперь он был влюблен в девушку Ирину, студентку биологического факультета. Ее чудесная улыбка завоевала его, и он думал только о ней и писал ей стихи. И вот вернулась его первая несбывшаяся любовь Нина. Алеша совершенно не знал, как ему быть, что делать. Может, она думала, что он все годы ждал ее?.. Может, она и вовсе о нем не думала?.. Конечно, надо ее увидеть, навестить, поговорить. Но как говорить с человеком, жизнь которого поломали, прервали на пике молодости и любви? Ее только что освободили, еще свежа рана, а ему нужно сказать, что он от нее отказался, предал память того единственного сладостного вечера, когда в порыве желания они лежали в снежном сугробе на катке, почти сливаясь друг с другом. Ему будет и тяжело, и неловко не только говорить с ней, но даже просто смотреть ей в глаза.

— Мама, первый раз в жизни я не знаю, как мне поступить, что делать, — советовался он с Августой. — Я не могу не повидаться с Ниной, но что ей сказать, как вести себя с ней — абсолютно не знаю.

Мудрая и благородная Августа дала совет:

— Она все почувствует еще до того, как ты откроешь рот. У женщин рецепторы душевных ощущений чувствительней, чем у мужчин. Купи букет красивых цветов, улыбнись, спроси, как она. И ей все станет ясно.

— Почему?

Августа улыбнулась:

— Вот видишь, ты мужчина и поэтому не понял почему, а она женщина, она поймет. Ей все станет ясно уже просто по тому, что ты не кинешься к ней с порога с объятиями.

Алеша недоверчиво слушал, но последовал совету и робко явился к Нине с букетом и натянутой улыбкой. И она все поняла.

— Алеша, ты можешь ничего мне не говорить. Мы старые друзья — и только.

Потом спросила:

— Сильно я изменилась?

Он видел — ей было больно это спрашивать. И вообще — было больно[61].

* * *

Однажды в квартире Гинзбургов раздался звонок в дверь. Августа открыла — на пороге стояла и улыбалась седая сгорбленная старушка:

— Авочка, это я — Бася Марковна Виленская. Вы не узнали меня?