Часовая башня

Ночь не была тяжёлой. Под утро заснул.

Снился родительский дом. Разговаривал с отцом, сидя в его кабинете на кожаном диване.

— Люди обмельчали. Они лишены веры в Бога, — вещал тот.

— Отец, теперь многие далеки от Него, уверовав в такового в себе. Не нуждаются в снисхождении благодати.

— Что заменила им вера в свою «святость»? Теперь у них нет ни желания, ни возможности развиваться. Любой бизнес в России уничтожен. Крестьянство приведено насильно в колхозы. На что осталось надеяться простому человеку? Только на достижение одной общей цели — мирового интернационала, когда все равны. Но, это не стимул, и работает лишь до тех пор, пока не сталкивается с угрозой смерти. Далее срабатывает инстинкт, который не в состоянии остановить никакой героизм. Он заканчивается моментально, окончательно и бесповоротно. Там же, где и желание пожертвовать собой ради эфемерной, не от Бога цели.

— Хочешь сказать, не способны победить в войне?

— Да. Если та за чужие территории. Но Россия лишена законной власти. Она в плену. И никому из соседей не позволит оставаться независимыми.

При тоталитаризме правитель перестаёт чувствовать настрой народа, отдаляясь от него вынужден полагаться лишь на своё ложное мнение о реальной ситуации, уничтожая инакомыслящих. Когда же общество свободно, может влиять на принятие решений правительством заявляя о недостатках, или перегибах, тем самым давая возможность ориентироваться по нему.

В полузабытьи, открыл глаза.

Показалось, спал так крепко, что еле вернулся из страны грёз. Но, почему же общался с отцом на темы, что не мог тот знать, уйдя из жизни далеко до революции? Да ведь это же всего лишь сон. И диалог. показавшийся реальным, теперь превращался в предутреннее сновидение.

Отец вспомнился ему этой ночью. Наверно нужен был для того, чтоб лучше связать мысли о прошлом с настоящим. То, о чём писал, думал, проявилось в виде этого сна. Но, не случайно именно с отцом общался сейчас. Из той, несуществующей для людей живых жизни разговаривал с ним, тем самым подтверждая правильность попытки Якова провести некую аналогию с Петровскими завоеваниями и нынешней политикой СССР.

Болезнь отступала. Прошла неделя, но, пока ещё не выходил из кабинета, предпочитая валяться у себя на диване, изредка перебираясь за стол. Снова принялся за приостановленную работу.

Яркое солнце несмотря на декабрь месяц согревало Выборг.

Сам так и не решившись уступил уговорам супруги выйти на прогулку. И теперь был рад тому, что несмотря на слабость всё же дошёл вместе с Валерией до замка, спустившись по крепостной улице к самому мосту, пройдя мимо памятника Торгильсу Кнутсону, где как раз в то время происходил какой-то армейский смотр. Солдаты, построенные в три шеренги окружали памятник в виде каре, открытого в сторону замка.

— Когда наблюдаешь армию воочию, на душе спокойнее, нежели чем читаешь о её победах в газетах, — заявила Торбьорг Константиновна.

— В двойне приятно, когда заранее уверен в её благих намерениях в отношении нас.

— Двадцать один год прошёл уже с той ужасной ночи, что довелось пережить городу. Но теперь, надеюсь мы под надёжной защитой.

— Валерия, я всё чаще вспоминаю тот разговор о котором не рассказывал тебе прежде, состоявшийся у меня с попутчиком по купе в поезде на Петербург. Речь шла о России. И тогда впервые услышал словосочетание имперский синдром. С тех пор никогда больше не доводилось возвращаться к той теме, скрытой в нём.

— Впервые слышу это выражение. Но думаю, оно легко применимо к происходящему с Россией.

— Ты ловишь мои мысли на лету. Безусловно страна будто берёт реванш. Народ, которому так стремительно стал ненавистен царь, теперь подменённый Сталиным, словно Петром I втянут им в войну. И не так страшна эта, казалось бы мелкая в глазах Европы территориальная дилемма, как тот факт, что она является воплощением в жизнь имперского синдрома.

— Не понимаю, чем он может быть страшнее самой войны?

— Тем, что особенно после раздела Польши это раскрывает замысел Сталина не только по возврату утерянных в итоге революции территорий, но и его желание двигаться дальше в случае победы.

— Неужели…

— Да. Союзник превратится в противника.

Со стороны площади Торгильса Кнутсона донеслось громогласное приветствие. Яков Карлович невольно обернулся. Но так и не разглядев, кого встречают солдаты, продолжил:

— Только теперь начинаю понимать весь ужас этого, вероятно случайно произнесённого ещё в 18-ом году словосочетания. Думаю, от того насколько Финляндия проявит жёсткость и решительность зависит будущее Европы. Но именно теперь, когда я пишу книгу, которая давно уже вышла за рамки истории моих предков, превратившись в художественную литературу, хотел бы отметить некое открытие, невольно произведенное мною.

— Какое же?

— Мой одноимённый предок, основатель рода Курштайн имеет непосредственное отношение к тому, что мы все сегодня получили возможность наблюдать.

— Не понимаю хода твоих мыслей.