Часовая башня

Так описал начало бомбежек Хельсинки маршал Маннергейм в своих мемуарах: "День 30 ноября был ясным и солнечным. Утром улицы были заполнены детьми, идущими в школу и взрослыми, которые спешили на работу. Внезапно на центр города посыпались бомбы, неся смерть и разрушения. Под прикрытием поднимающихся туманных облаков эскадрилье русских самолетов удалось подойти незаметно к Хельсинки из Эстонии, вынырнуть из облаков и с малой высоты обрушить свой груз, целясь прежде всего в порт и центральный вокзал. Только после взрывов народ услышал вой сирен и стрельбу наших незначительных зенитных батарей. В это же время подверглись бомбежке и пулеметному обстрелу аэропорт и северные районы города, заселенные рабочим людом. Повсюду поднимались столбы дыма, свидетельствующие о многочисленных пожарах".

На следующий день, в газетах печатали; от завалов и осколков погибло около двухсот человек. Так же прочитали о том, что Русская пропаганда пыталась убедить весь мир, будто бомбили прежде всего железнодорожный вокзал, гавань, и аэропорт. Но, верить в полную безграмотность лётчиков военно-воздушных сил РККА, не хотелось.

Фотографии руин города были напечатаны в газетах всего мира, кроме советских. Так же там была размещена речь наркома иностранных дел СССР Вячеслава Молотова, который заявил в радиообращении к советским гражданам: — «Советская авиация не бомбит финские города, а сбрасывает гуманитарную помощь страдающему от голода населению.»

Начало военных действий привело к тому, что 14 декабря 1939 года СССР, как агрессор был исключён из Лиги Наций.

Глава II. Кто первый?

Всей семьёй расположились в гостиной Выборгской квартиры. Старались держаться вместе. Уединение пугало. Вчера узнали из газет о бомбардировке Хельсинки. Началась война. Елизавета Яковлевна звонила Насте. Застав её, услышав голос в телефоне, успокоилась. Не понимала того, что происходит, не доносилось сюда разрывов бомб, ибо Выборг не бомбили, но боялась за свою дочь. Считала; именно та, в отличие от всех них, находящихся ближе к границе с СССР, подвергается большей опасности, так, как живёт в столице Финляндии.

— Посёлок Куоккала взяли штурмом, — читал вслух газету Фёдор Алексеевич, для расположившегося рядом с ним в кресле Якова Карловича.

— Куоккала!? Там же усадьба Репина! — вспомнилось Якову Карловичу. Хоть и ждал войны, до последнего момента не верил в то, что СССР нападёт. Теперь же удивлялся подробностям, акцентируя внимание на них пытаясь скрыть тем самым свой просчёт.

— Вот и я о том же.

— Помнится, Фёдор Алексеевич ранее в Питерских газетах можно было встретить информацию другого рода об этом славном, приобретённом ещё в 1899 году Ильёй Ефимовичем месте.

— Знаменитые «репинские среды», — Фёдор Алексеевич читал о них в газетах.

— Там бывали Горький, Чуковский, Маяковский, Есенин, Андреев, Давид Бурлюк, Короленко, Куприн, народоволец Морозов, — загибал пальцы Яков Карлович.

— Композиторы Лядов. Глазунов, — добавил Фёдор Алексеевич.

— Многих из них теперь уже нет с нами, — напомнила Елизавета Яковлевна.

— Скольких унесла революция. Кто-то спасся в эмиграции, — вздохнула Торбьорг Константиновна.

— Но, всё же, кое кому удалось прижиться, и, что совсем невероятно — найти себя в полностью переродившейся стране, — сказала Елизавета Яковлевна.

— Хорошо, что Илья Ефимович всё же не дожил до этого трагического дня, умерев в сентябре 30-го.

— Вы правы, — Яков Карлович откинулся в кресле. Закрыл глаза. Теперь быстро уставал.

Последнее время сильно болел. Полтора года назад, после морского путешествия на пароходе разыгрался ревматизм. Теперь вообще перестал гулять. И раньше мучала эта болезнь. Но, не придавал ей большого внимания. Теперь, когда вынужден был подолгу сидеть дома, был рад каждому редкому дню, когда та отпускала его на волю. Тогда буквально выбегал на улицу, не обращая внимания на погоду.

Простудился.

Не придал этому внимания, вскоре приобретя вяло текущий бронхит, постепенно переросший в пневмонию. Лечился дома.

Теперь, когда вынужден был исполнять все требования врача, дело шло на поправку. Но, слабость, ощущавшаяся постоянно, опять сделала прикованным если не к постели, так к любимому, кожаному дивану в его кабинете. Полулёжа на котором мог видеть в окно часовую башню. Как та рассекает своим шпилем низко летящие свинцовые облака северного неба.

Переосмысливал прожитую жизнь. Хоть и гнал от себя плохие мысли, всё чаще задумывался, та подходит к концу.

Но, неужели она заканчивается!? Такая, полная всяческих событий, на гране двух эпох. Может всё же чего-то не постиг, не смог увидеть того, до чего осталось совсем чуть-чуть, самую малость? Но, нет, вряд ли. Слишком уж много переживаний.