Часть их боли

Он отстегнул свою маску в виде коры, и Бадба вдруг начала с интересом разглядывать его обожженную кислотой кожу, выпученные глаза и ту разницу, что была между здоровой и больной половинами лица. Вошедшие рабы подали Дайрику крохотный ножик, годившийся скорее для разрезания виноградинок, нежели для кровопускания. Несмотря на малый размер ножа, часть охраны зашла внутрь, наблюдая за каждым движением веномансера.

– Откуда у тебя такие шрамы? – поинтересовалась принцесса.

– Это мое ремесло. Я занимаюсь им с тринадцати лет, с тех пор как поступил к своему учителю помощником. Это ремесло опасно, смертельно опасно, но мы трудимся, чтобы нести вам благо, прекрасная варьяс. Позвольте вашу нежную ручку. Не бойтесь, будет совсем не больно. Я вам обещаю.

– А эти… Они делали больно, – Бадба показала пальцем на стоящих, как тень, вампиров у стены.

– Они не так умелы, как я.

– Ай! – воскликнула Бадба, когда ей порезали палец.

Дайрик тут же вцепился в ее палец своими: длинными, шершавыми из-за постоянного соприкосновения с кислотами. Затем обхватил обожженными губами, умело вытягивая кровь и пробуя ее на наличие яда.

– Больно! Вы мне противны! Надоели! Барьята! – закричала принцесса и вдруг устало расплакалась, пытаясь вырвать руку, но у нее не вышло. – Благо! Благо?! Папа всегда называл вас, кровопийц, степными гадюками, которые, чтобы подползти и укусить, скажут любую сладость! Больно… Уберите его, урода, от меня! Гаррад’модо!

– Принцесса! – строго вмешалась нянька. – Этот доброй души вампир желает помочь вам. Не противьтесь! – Затем она обратилась к важному гостю, как бы извиняясь: – Поймите ее, достопочтенный… Она в тяжести.

– Понимаю… – Дайрик поднялся, обтирая губы. – Но я не сержусь на прекрасную варьяс. Нет, яда определенно нет. Кровь не совсем чиста, не как родник, но при беременности это вполне допустимо. Я порекомендую лекарю подавать очищающие отвары, но без увлечения. Даже отвары – и яд, и лекарство, в зависимости от того, сколько испить. А еще, похоже, ее беременность вот-вот должна разрешиться.

– Уйдите! – надрывно приказала Бадба. – Вон! Видеть тебя, пучеглазую гадюку, не хочу!

И Дайрик, нарочито ласково качая головой, чтобы показать, что не обижается, попрощался с принцессой, надел свою угольно-черную маску и ушел. А Бадба, за окровавленный палец которой тут же взялся прибежавший маг, дабы исцелить, снова продолжила безучастно разглядывать ковер, где были изображены символы ее детства, которое так скоро закончилось. Она попыталась вытереть набежавшие слезы, но это уже успели сделать две няньки, нависнув над ней с платками. Одна из них потом бережно поправила платьице на Бадбе, под которым колыхался огромный живот. И принцесса снова вздохнула… У нее было весьма дурное предчувствие, и, что странно, любви к нерожденному дитяти она уже не испытывала.

* * *

Между тем Юлиан уже возвращался от юронзийского торговца через Баришх-колодцы. Его охрана расталкивала всех вокруг, чтобы расчистить путь. Разглядывая из-под бровей этот нищий район: его лавки, узкие улицы и отовсюду льющуюся, подобно реке, разношерстную толпу, – веномансер думал прежде всего о том, как пройдет его свадьба, которая была запланирована после захвата Нор’Алтела.

Всеобщее ощущение большой войны витало в воздухе. Многие ждали ее завершения как начала нового витка жизни. Даже здесь, в этих бедных кварталах, всем казалось, что стоит лишь услышать волшебное слово «победа», и вмиг разрешатся все их проблемы: нищий станет богатым, старый – молодым, больной – здоровым.

Пожалуй, один только Юлиан ждал этого с некоторым нежеланием. Он понимал, брак с Оскуриль будет неотягчающим, бездетным, но внутри ворочалось предчувствие, что он идет ложным путем. Его вынужденный союзник Дайрик Обарай нес на себе явную печать вероломства, напоминая затаившуюся для броска гадюку. Но племянница Оскуриль… Оскуриль-то была чиста и благопристойна! Так почему же его терзало смутное чувство неприязни к ней и той ситуации, в которой он оказался? Они теперь часто прогуливались под сенью деревьев в саду имения Обараев, когда Юлиан навещал их. Сколько раз, касаясь ее белой маленькой ручки, он ни разу не имел возможности коснуться ее души и воспоминаний. И что странно, ему совсем не хотелось этого делать… Может, дело в его привычной чудаковатости и в том, что он никогда не был рабом красивых женщин, потому что его сердце принадлежало одной?