Часть их боли

Вся суета вокруг него как удачливого мужчины, наследника богатейшего состояния, будущего мужа первой скромницы и красавицы двора – не трогала его. Ему все завидовали. Видели в нем баловня судьбы. И только самому Юлиану казалось, что он стоит где-то в стороне, силясь присоединиться, но… не может… Лишенный будущего, он вынужден был существовать нынешним днем, поэтому чувствовал себя только наблюдателем жизни, но не участником. Что с того, что он богат? Разве не почувствовал он пресыщения от суккубов, крови нежных девственниц и роскоши? Разве не бесполезен для него этот брак, который не принесет плодов и станет лишь прикрытием любовных похождений? Разве не бесполезны его попытки отыскать секрет белой розы, тайну которой учитель унес с собой в могилу?

«О, Вицеллий, – подумал вдруг он, с теплотой вспомнив старика-учителя. – Раньше я не понимал, почему вы признавались, что полюбили спокойный Ноэль. Я не понимал вас, желая путешествий и деятельности. И что теперь? Я получил все то, чего жаждал всем сердцем, чему завидовал. У меня есть дворцовая власть, пусть и не высшая, но власть. Я богат. У меня, даже вопреки моим желаниям, появилась красавица невеста, которая услаждает мой взор своей красотой и покорностью. У меня есть прихлебатели, которые жаждут от меня лишь слова. Но как я всего этого достиг? Обманами, союзом с этой червивой тварью Раум, которая мне противна, союзом с удавом Иллой Ралмантоном, который по возможности придушит меня, союзом с гаденышем Дайриком Обараем, с которым мы, выказывая внешнюю дружбу, является врагами. Весь мой успех – это обман и подлог. И теперь мне начинает казаться, будто вы тоже в свое время пресытились этим змеюшником…»

Он ехал и размышлял, наблюдая вскользь нищие пейзажи Баришх-колодцев, через которые несли его паланкин, чтобы миновать столпотворение у центрального рынка. Впереди показался храм Химейеса. Он чернел мокрым гранитом, пока у его стен вершились жизнь и правосудие. Посреди площади была виселица, выстроенная в виде дерева. На ее постаменте стоял, кутаясь в плащ, городской чиновник, а у подножия лежали уже снятые трупы. Их закидывали на подъехавшие пустые телеги, чтобы затем отвезти на мясной рынок.

К задумчивому Юлиану подошел его услужливый раб Рамьяс – он ненадолго отбегал поглядеть и разузнать, кого вешают.

– Хозяин, не желаете посмотреть на казнь?

– Что я увижу там интересного?

– Казнят местный сброд, преступников.

– Ну и что?

Рамьяс повел ушами. Он уже наслушался сплетен и готовился их пересказать.

– Их много, из южных городских окраин, из западных. Отпетые негодяи! Развейте свои думы. Может, это зрелище развеселит вас? – И он влюбленно посмотрел на молодого Ралмантона, втайне мечтая, чтобы старый и злой поскорее умер, а ему на смену пришел Юлиан.

– Хорошо… – согласился аристократ, не став упрекать раба за излишнюю предприимчивость.

– Эй, все в сторону! Пошли вон! – закричал тут же Рамьяс, едва ли не пиная горожан, чтобы угодить своему господину.

Паланкин занесли под навес магазинчика, где уже прятались от моросящего дождя горожане в пелеринах. Многие зевали, поскольку погода клонила ко сну. Поначалу интересное горожанам повешение обернулось будничной рутиной, которую все хотели поскорее закончить. Даже ветер – и тот, проносясь между проулочками, выл как-то уныло, будто устало. Небо было хмурым, серым и беспросветно затянутым тучами. Подперев кулаком подбородок, Юлиан смотрел на это зрелище, впрочем, пребывая мыслями где-то далеко.

– К повешению за убийство, изнасилования порядочных женщин, а также многочисленное воровство приговаривается… Кх-кх, – возвещал городской чиновник, покашливая от холода.

Из телеги вытащили юного вора. Он что-то промычал. Похоже, у него отняли язык. С него сдернули рубаху, оставив на шее лишь деревянную табличку, и нагого повели к помосту, где под порывом ветра качалась одна-единственная веревка.

«Нет… И все-таки в этой непорочной лилии явно что-то не то», – продолжал рассуждать веномансер, наблюдая происходящее мутным взором.

Когда юноша скончался, а его тело отнесли в одну телегу, из другой привели следующего: тощего мужчину с копной запутавшихся и торчащих кверху волос. Его оскопили за череду изнасилований – ноги ниже паха были измазаны кровью. Язык у него тоже вырвали. Как и предыдущего, его раздели, потащили к виселице. Юлиан ненадолго вернулся из своих тягостных дум. Этот мужчина был ему знаком. Разглядывая, он пытался понять, где видел его раньше.

«Сойка, друг детства Момо!» – вспомнил он вдруг.

Задрыгав ногами, Сойка закачался, захрипел и отдал душу Праотцам. Поддавшись порыву, Юлиан перевел взор туда, где сидели еще живые смертники. Все они были чумазыми, измученными, с колтунами, избитыми, ибо правосудие часто вступало в силу еще до приговора. Вглядываясь в их отупевшие лица, веномансер искал одно определенное – и не находил. Тогда он опять погрузился в раздумья.

«Нужно начать не с Дайрика, а с этой непорочной лилии, которая может поневоле скрывать много чужих секретов. Дайрик слишком хитер, чтобы к нему подобраться…»