Часть их боли

– Беда, беда, Юлиан… – качал он головой. В его глазах стояли слезы. – Она лежала среди одеял, выглядела уставшей, бледной, но была жива. И пока эти элегиарские лекари возились с благословенным дитятей, которое с таким трудом вышло из ее чрева, она просто закрыла глаза и умерла.

– Как такое возможно?

– Эти невежды укрыли ее одеялом, представляешь! А когда поняли, что что-то не так, то сняли его, а там вся кровать в крови… О, бедная варьяс! – причитал мастриец. – А если ребенок не выживет? Что будет?!

– Слишком слаб?

– Скорее мал, размером с головку верблюжьего сыра! – горестно продолжил Дзаба, запивая мясо вином. – Дитя ест, хотя и слабо… Но наши мастрийские лекари от него ни на шаг! Даже Его Величество Морнелий не отходит от младенца. Он очень гневался и приказал бросить в тюрьмы всех повитух и целителей. О, как я его понимаю! Что это за элегиарские лекари такие, Юлиан, которые допустили смерть нашей варьяс? Невежды! Златожорки без толики ума! Будем надеяться, что все пройдет как должно. В таком случае я босым совершу паломничество отсюда в земли Праотца нашего Фойреса! – И дипломат ожесточенно качнул головой. – Нет-нет. Дело должно завершиться успехом. Ведь не зря Анка пролетела над городом. Пусть местные боги и оказались бессильны, но наш-то Фойрес могущественен!

– И то правда, – уклончиво ответил Ралмантон, наблюдая за другом из-под шаперона. Он заметил, как, укрепляясь во власти, мастрийцы все чаще стали выказывать презрение к местным обычаям и богам.

– А знаешь, отчего это, Юлиан?

– Отчего же?

– Нравы. Все дело в нравах! Доколе женщины здесь будут ходить с непокрытой головой, разглядывая каждого проходящего мимо мужчину, как горные гарпии, желающие отведать его без одежды, – так все и будет происходить. Боги карают эти земли за их прегрешения и грязные помыслы! Но ничего, скоро все изменится. Мы позаботимся о том, чтобы женщины, да и не только они, здесь одевались и вели себя должно заветам…

Юлиану оставалось лишь кивнуть. В последнее время этот пылкий мастриец все чаще позволял себе изливать душу, и день ото дня речи его становились все гневливее, а тон – несдержаннее. Их дружба теперь основывалась не только на взаимопомощи, но и на том, что оба были здесь иноземцами. Именно поэтому дипломату казалось, что его мнение поддерживают, что перед ним сидит его верный сторонник, который некогда спас ему жизнь.

– Знаешь, Дзаба. Касаемо этих событий, что произошли… Я, пожалуй, пока покину Элегиар.

– Но куда ты?

– Я планирую съездить в Байву. Хочу поклониться священному озеру Прафиала и отдохнуть в тени его оливковых рощ.

– Ты? Поклониться?! Друг мой, не ты ли так рьяно рассуждал об отсутствии богов, чтобы теперь так резко переменить решение?

– Считай, я просто хочу тишины.

– Да, надо насладиться тем, чего скоро не станет, – неожиданно согласился мастриец. – Грядет осада Змеиного города. Мне придется остаться здесь, служа владыке и исправляя ошибки этих элегиарских олухов, но я молюсь, чтобы до моих ушей долетели вопли женщин Нор’Алтела, которых буду насиловать на глазах их умирающих мужей, отцов и сыновей. О, весь мир должен услышать это и увидеть вспученные реки, что выйдут из берегов из-за крови и трупов… – И Дзаба еще много чего наговорил своему сердечному другу, пока тот спокойно соглашался, думая, впрочем, совсем об ином.

* * *

Через пару дней начались сборы. Чтобы хозяин успел покинуть Элегиар до закрытия ворот, рабы спешно упаковывали скарб. Да, обычай Праотцов утверждает, что всякое удачливое путешествие начинается ранним утром, когда улицы полупусты, солнце прячется за стенами, а мир сер и сонлив. Однако только подступала ночь, а Юлиан, наплевав на обычаи, уже ходил по залам в богатой мантии, под которой шелестели южные шаровары, укрепленные для верховой езды. Увидев идущего мимо рассеянного Момо, он остановил на нем свой задумчивый взор и сказал:

– Поедешь со мной. Собирайся.

Понимая, что его пытаются укрыть от советника, юноша, прихрамывая, направился в комнату Хмурого, сгреб в котомку вторые штаны, рубаху и, закинув на плечи сандалии, сошел вниз. Во дворе конюхи готовили хозяйского иноходца. Момо со вздохом залез в отъезжающую арбу и укрылся под ее навесом, продолжая раздумывать, как круто поменялась его жизнь. Он находился здесь уже несколько дней. Ему запрещали покидать особняк, а порой даже комнату, когда старый Ралмантон возвращался из элегиарского дворца, громко стуча тростью. Дел у Момо появилось много. Он был приписан к Юлиану, хозяйскому сыну, но в его отсутствие юношу направляли на любую самую черную работу, кроме садовой. То он драил полы, то чистил баню, то обмывал в подвалах смертников. Последнее повергало его пробуждающееся сознание в ужас.

«Куда я попал? К кровососам, которых полон дом. Надо было уйти в город… дрянь… – думал трагично Момо. – Похоже, они хуже сойковской банды. Хотя я же обещал… А он предлагал, отпускал. Но это как-то неправильно… Или правильно?»

Его одолевали сомнения.