«Деятельный художник не способен смириться с тем, что современники его как бы не слышат и не видят; стремление проявить себя — настолько изначально-человеческое, что для здоровых натур оно и сегодня может быть мощной движущей силой. Но здесь многое зависит от субстанции; и справедливо, наверное, сказать, что чем незначительнее и скуднее способности художника, тем упорнее должен воздерживаться такой талант — может, и настоящий, но не очень богато одаренный — от поисков оригинальных решений. Иначе мы увидим в итоге перекошенную гримасу тщеславия. Мы и так повсюду распознаем этот дух перекоса, искажения.
Некоторые из нас очень хорошо понимают, чтó это значит, но не находят подходящего слова; мы переглядываемся и дрожим, как дети перед скелетом. Мы видим такую гримасу на фасадах домов, на статуях и живописных полотнах, в музыке; и всегда — в тех случаях, когда художники хотели выразить сильные чувства. Радость завывает, Эрос дрожит и извивается, стилизованная Причуда взгромоздилась на котурны, а Печаль и Серьезность выглядят как каменные маски сфинкса с огромными просверленными глазами. Так получается, когда недостаточно одаренный художник силится быть оригинальным и ставит перед собой задачи, которые он не решит и не способен решить».
«Речь музыки сходит с благословенных уст поющего Универсума. Нам рассказывали, и это сказание переживет нас: где-то на песчаном берегу моря красивые юноши дуют в большие рога-раковины… Девичьи тела деревьев и гладкие, как рыбы, пышнотелые речные нимфы; стада северных оленей и стаи волков; багряный, как розы, утренний снег; холод обнаженной ночной земли; мрак неосвещенных пещер; лунные тени, которые отбрасываем мы сами, — всё это по каплям вливает в наши сердца то самое песнопение мира,
которое так дивно прикасается к нам прохладным тоскованием, гулом колокола, зовущего нас из собора прозрачного тварного мира, из залов, где почти не встречаются зримые формы».Однажды Густав Аниас Хорн, собираясь разжечь огонь, берет в руки красивый большой четырехугольник березовой коры.