Часть первая. Деревянный корабль

Такой шаг — нечто необходимое и вместе с тем бесплодное. Он был сделан во всех областях искусства — в границах западной культуры. Правда, это лишь доказало, что прогресс есть зло.

«Эта музыка имела холодновато-медный привкус, в ней ощущалось что-то чуждое, как в ландшафте неведомого континента. Земное, но не родное нам. <…>

Я — в духе своем — завоевывал новую страну. У меня будто выросли крылья. <…> Я сознавал, что наше чувственное восприятие, земное и ограниченное, не приученное к музыке сфер, лишь с трудом воспринимает математические хитросплетения и обречено, забыв о числах, просто следить за прямыми или непрямыми последовательностями клавишных ударов. Что щекочущие россыпи звуков, порождаемые качающимся хронометром, противостоят теплому потоку полифонического струения. <…> Число, этот скромный строительный камень музыки сфер… Я решил принести хоть малую жертву числу: ту дань, на какую способен мой изощренный ум. <…>

Еще когда результаты собственной деятельности казались мне непролазными зарослями, я задумался о прозрачной форме твердого кристалла и стал переносить ее контуры и проекции на бумагу, которую намеревался затем перфорировать; я искал чистые мажорные соответствия этим рисункам — жесткие звуки веры. Мне вспомнились архаические строфы „Тедеума“ и как их толковал для себя, триста лет назад, один старый человек, у которого война и чума отняли жену и детей: Самуэль Шейдт^{258}.

Я ухватился за них, как за кованую садовую ограду, чтобы не потерять равновесие. Я хотел найти очевидное соответствие между линиями, выведенными мною из формы кристалла, и этими — словно отлитыми из бронзы — гармоническими сообщениями. Дело кончилось тем, что я принялся выбивать перфоратором угловатые линии красивых фигур. Изображения пентаграмм и ячеек пчелиных сот были добавлены в изначальный растр, основанный на разметке времени и последовательностях хроматических темперированных звуков».

Эти наши годы после 1945-го напрашиваются на сравнение с периодом после 1919-го. Тогда в искусстве процветало экспериментирование, которое к настоящему моменту, похоже, иссякло. Даже беспредметное искусство чему-то подражает, и двенадцатитоновая музыка достигла вершины в «Лунном Пьеро» Арнольда Шёнберга^{259}. Тогда предпринимались попытки — сколь бы глупыми они ни казались — расширить сферы искусства. Во всех частях и уголках западного мира люди с одержимостью работали в духе. Тогда был явлен пример, подобного которому сегодня нет. Я еще помню, как вышел из печати «Сельский врач» Кафки^{260}, — эта беспримерно волнующая сказка, которая, в отличие от прочих литературных сказок, во всех своих элементах поражала новизной. Я помню, с каким воодушевлением читал «Три прыжка Ван Луня» Альфреда Дёблина^{261} — роман, который, наверное, будет существовать вечно. В то время еще освистывали Стравинского: и даже свободный ганзейский город Гамбург благодаря усилиям Штукеншмидта^{262} готовился к восприятию нового искусства. Как быстро пробивали себе дорогу всякие новшества, хорошо видно на примере Карла Нильсена: