Часть первая. Деревянный корабль

«У нас достаточно инструментов, чтобы выразить, что мы хотим. Мы не нуждаемся в новых. Но иногда нас захватывает какой-то новый звук. <…> Недавно мне прислали картину, запакованную в серую бумагу, которая так забавно (morsomt) хрустела. Это была совершенно новая мелодия. Тельманьи и я долго радовались, играя на куске бумаги. Есть современные композиторы, которые непосредственно использовали бы его в оркестре. Я предпочел бы переписать этот звук для наших обычных инструментов».

Мне важно сказать вам, что история механического пианино — не просто вымысел. Композитор, пробивающий дополнительные дырочки в нотных роликах, действительно был. Я сам ему помогал — по крайней мере, подзадоривал советами. Молоточки концертного рояля мы пропитали шеллаком, чтобы «математически-абстрактная музыка» звучала жестче, современнее. Был даже снят фильм: мы фотографировали фантастические процессы, на которые никто, кроме нас, никогда не обращал внимания: например, елочные шары, которые разбивает невидимая рука, а потом эти шары очень медленно, в обращенном вспять времени, снова возрождаются из осколков. Всё — в негативном изображении. — — И я еще светил фотовспышкой в красочные разводы, пока проявлял пленку в корытце с водой, используя химические реакции.

Нам не следовало бы забывать то время (говорю не следовало бы — ибо память о нем намеренно подавили), потому что оно принесло расширение ви́дения и восприятия. Можно бороться с Джеймсом Джойсом, но его нельзя опровергнуть. С Галилеем тоже боролись…

Механические пианино и растры нотных катушек были (по большей части) мертворожденными порождениями интеллекта. Но растр березовой коры, благородные формы математических фигур — не мертвы.

В те годы случилось еще вот что: Ханс Кайзер опубликовал свою первую книгу («Орфей»)^{263}, которую он сам набирал, печатал и для каждого отдельного экземпляра собственноручно чертил таблицы. Это была работа человека убежденного, одержимого, который зарабатывал на жизнь, работая тапером в кинотеатре. Он шел по стопам Альберта фон Тимуса^{264} и пытался напасть на след гармоникального формообразующего закона всех явлений — вселенского песнопения, объединяющего в себе различные поводы к творчеству.

Лучшие авторы во всех областях прилагали усилия, чтобы через научный эксперимент прийти к новому синтезу. То было время, когда и я учился пристально наблюдать и бесстрашно высказывать свои мысли.

Мне и сегодня доставляют величайшее наслаждение попытки найти музыкальные соответствия для математических и природных форм: то есть перевести эти фигуры на язык нотных записей и заставить звучать. Кто когда-нибудь занимался такими опытами, тот знает, с какими неожиданностями при этом сталкиваешься — и что тут можно открыть удивительное родство с двенадцатитоновой музыкой. Соскальзывание этого музыкального направления в технико-механическую сферу было давно предвосхищено в экспериментах. И эксперименты стали аргументом в пользу природы, а не безрассудства. Не надо забывать, что не только стремление расширить свое восприятие подталкивает художника к экспериментированию: наше время, отличающееся упрямым нежеланием общественности дать творческому человеку возможность заработать себе на хлеб, загоняет его в царство им же созданных химер. Я еще раз процитирую Карла Нильсена: