Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

В темноте и холоде, каждое зимнее утро, я отдирал от поленьев пласты, лоскуты — их кожу — и радовался, когда спичка воспламеняла эти куски коры, когда под воздействием пожирающего тепла они с хрустом сворачивались. Однажды я взглянул на большой красивый прямоугольник в моих руках. Он показался мне настолько совершенным по цвету и структуре — состоял из тонких, как папиросная бумага, сливочного цвета слоев, — что сжигать его было жалко. Я захотел на нем что-то написать. Сохранить его. И положил на свой рабочий стол. Когда огонь в печи весело затрещал и я уже собрался почитать или написать что-нибудь, березовая кора вдруг выдала мне свою тайну. Разводы на ней напоминали мои бумажные ролики. Широкие темно-коричневые линии, которые где-то начинались и потом прерывались, располагались параллельно друг другу, или перекрещивались, или следовали друг за другом пунктиром… Я поддался искушению мысленно включить эту игру древесного роста в растр моих механических нотных роликов. И начал измерять разводы, подразделять их на элементы, распределять по группам… Мне казалось, что я не обманываю себя: что это в самом деле нотная запись, запечатлевшая пение дриад^{300}. В то утро я успел сделать несколько поспешных набросков: попытался втиснуть эти чистые гармонии, их соскальзывание в поток печали, их смятение — возникающее из-за ущерба, причиняемого растущему дереву неблагоприятными годами и руками человека, гусеницами на листьях и червями среди корней, — в обязательный для меня темперированный строй. Я искал архимедову точку, чтобы заставить визуальные знаки… звучать. В последующие дни я с замечательным простодушием работал над новым нотным роликом. Постоянно меняющиеся варианты музыкальных соответствий переплетались между собой, катились вперед единым шквалом странных гармоний, потом внезапно распадались, превращаясь в россыпь жалобных переменчивых трелей. Я использовал и другие куски коры, чтобы композиция не оборвалась слишком быстро. В своей одержимости я зашел так далеко, что из кусков коры, образовавших уже целый архив, выводил различные темпераменты, противоположные по смыслу пассажи.

Поскольку у меня не было аппарата, на котором я мог бы исполнить эту композицию, я переработал свои наброски в обычную нотную запись. Сыграв эту музыку в первый раз, я уже понял, что она происходит не от меня, она мне досталась готовой. Некая удивительная земная сила, сила со-общения, воспользовалась мною как инструментом. Средства рояля вскоре показались мне недостаточными для выражения музыки такого рода. Ближе к лету я написал квинтет для духовых инструментов, квинтет «Дриады», который несколько лет спустя принес мне похвалы критиков и успех^{301}.

Книжная лавка издательства «Аскехауг и К^о» в Осло, где мы когда-то купили карты нашей новой родины, стало посредником между нами и царством духа. Как же мы мучили незнакомых нам служащих вопросами и своей неуемной любознательностью! Им приходилось посылать нам большие стопки каталогов. И ящики, полные нотных записей. Неиссякаемым потоком шли бандероли с книгами. — Тутайн не отставал от меня. Музыка была исключительно моим угодьем, приобщиться к которому он даже и не пытался. Зато на все, что можно читать, он прямо-таки накидывался. Он погрузился в книги с иллюстрациями. Это были издания о зодчестве, живописи и пластике, а также этнографические исследования. Позже пришел черед учебников по анатомии. Какое-то время его страсть к чтению и рассматриванию картинок казалась мне чуть ли не пошлым пороком. Но его ничем не отягощенный ум обладал чудесной способностью к запоминанию. А поразительный дар комбинаторики позволял соединять противоречивые сведения в надежное мировоззрение. Тутайн был полной противоположностью усердному ученому: он никогда не запоминал названия источников, которыми пользовался, не колебался между с одной стороны и с другой стороны; его интересовал только полученный результат.

Однажды он начал рисовать. Он выплыл на лодке во фьорд, бросил весла и несколько часов дрейфовал по течению, а потом принес домой мрачный и точный рисунок горного массива Блоскавл. Этому листу, хранящемуся в числе многих сотен других в одной из моих папок, присуще что-то жуткое. Здесь Тутайн выдал себя. Никогда прежде он не говорил, какие ощущения внушает ему здешний ландшафт. Но на сей раз не попытался скрыть охватившую его роковую меланхолию. Это было только начало. Рисунков становилось все больше, со временем — сотни листов. Книжная лавка издательства «Аскехауг» снабжала моего друга карандашами и всем, что необходимо живописцу. Для периодов особо увлеченной работы Тутайн заказал и получил по почте стопку листов английского ватмана.