Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Я тогда изрядно отощал. И не готовка Стины была тому виной. (Кулинарному искусству Стины я позже еще воздам обстоятельную хвалу.) Я просто переусердствовал с работой. Квинтет «Дриады» был не единственным оркестровым сочинением, которое я написал тем летом. Ученик Жоскена, неслыханно знаменитый в XVI веке Клеман Жанекен, сочинил большую инвенцию «Пение птиц». Оригинала я никогда не видел, но мне в руки попала табулатура органиста и мастера игры на лютне Франческо да Милано, который использовал сочинение Жанекена как основу для своей Canzon de li uccelli[4]^{303}. Печатное издание этой табулатуры для лютни имеет много лакун, проведение голосов остается неясным, поскольку отмечены только удары. Мне очень хотелось перевести это сочинение на язык современной нотации, истолковать его. Мелодика «Песни птиц» незабываема. Это нечто неизгладимое.

Через реку Уррланд переброшен деревянный мост. Если перейти на потусторонний берег^{304} и двинуться вдоль красивой живой изгороди из елей, ограничивающей владения старого ленсмана, — вверх по течению, — попадаешь в причудливое царство маленьких островов. Мостки, шириной, может быть, в метр, ведут через шумящую темно-зеленую быстрину к самому большому из островов. Узкие мостки связывают между собой четыре или пять островов. Это наносы гальки, разделившие реку. На них обосновались маленькие ольховые рощи^{305}. Из земли торчит взъерошенная трава. Чуть дальше к югу сильное течение намыло галечный пляж. Для рыбаков, ловящих лососей, там соорудили наполовину спрятанную в кустах скамейку. Солнце, когда оно около полудня стоит над узкой долиной, обнимает, словно золотой друг, одинокого человека, сидящего на скамье. В сверкающих бурливых протоках, которые отделяют острова друг от друга, живут сотни тысяч мальков… С каким же удовольствием я час за часом смотрел на гигантские стаи крошечных лососей и форелей! Какая точность маневров! Какое единство воли, проявляющейся единовременно в тысячах особей! Никогда такая формация не станет неупорядоченной. Поспешные быстрые движения — поворот, ускорение, остановка — наблюдаются одновременно у всех. Только пожирание пищи их разделяет. Пожирание пищи разделит их на многие годы. А спаривание снова соединит для блаженных, головокружительных соприкосновений. Я иногда подкармливал их хлебными крошками; а если не было при себе ничего съедобного, просто сплевывал в воду. Я их и дурачил порой, бросая в воду крошечные кусочки дерева…

Красивей, чем мальки, были желтые подвижные солнечные блики на каменистом речном ложе. Но красивей всего — журчанье воды, шелест листьев и печальное молчание глядящих вниз гор. Ни одно место не кажется мне таким далеким от человеческого мира, как эти острова. Нигде не приходило ко мне столько утешения, из глубины. А я нуждался в утешении. Я стоял, с раскалывающейся от боли головой, перед странным бытием, которого прежде для себя не желал и элементарные проявления которого оставались для меня непонятными. Неудовлетворенность объяла меня, как вóды, до души моей^{306}. Ужасная мука от напрасных усилий создать что-нибудь музыкальное изнуряла. Слезы наворачивались на глаза. И мои желания, мои несказанные сны опустошали мое настоящее. Меня обступали великие творцы музыки с их и поныне действительными высказываниями. Я чувствовал, что мои музыкальные идеи — всего лишь бессвязный лепет. В строгой школе технического мастерства я остался тугодумом (что не означает: плохим учеником); проклятая непродуктивность моей души замедляла и умаляла все приходившие в голову мысли, так что они превращались в осколки. — — —

Вопрос, кто же я есть на самом деле, не умолк во мне и сегодня. Я оглядываюсь назад, и факты перечислить нетрудно. Пятьдесят моих композиций были напечатаны. Многие камерные и симфонические оркестры пользовались этими партитурами. Время от времени исполнялись и крупные произведения. Несколько органистов мучаются с моими прелюдиями и фугами. Газетные писаки и хвалили, и критиковали меня. В новейших научных справочниках значится мое имя — как одного из значительных, но чересчур своенравных композиторов. Сам я жду первого исполнения моей большой симфонии «Неотвратимое», чтобы мне наконец был вынесен окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. Уже сколько-то лет, как я почти полностью замолчал; не знаю — может, все дело в том, что я борюсь с особого рода усталостью, с непостижимой смертью, пытающейся возобладать надо мной. Я так и не научился — даже когда во мне пробуждаются музыкальные идеи — стряхивать с себя проклятие мучительных умственных спекуляций. Я столь глубоко опустошен, потому что не могу опереться на помощь Радости. Кажется, мои мысли иногда повторяются. И все же мне не хватает мужества, чтобы усомниться в себе. — — —