Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Я написал письмо Конраду^{72}. Это вообще было первое письмо, которое я написал по собственному побуждению. Я искал слова, способные описать мое состояние: что моя душа выскочила из меня и, подобно парусу из тончайшей паутинки, льнет к прекрасному образу его лица… Мне хватило мужества, чтобы действительно употребить такие слова, после того как я их нашел, — поскольку разделявшее нас расстояние притупляло страх, что ему это, возможно, совсем не понравится. Правда, теперь я уже не помню ни одного из слов, которые тогда с таким трудом отыскал. Я лишь предполагаю, что они вряд ли были безмерно дерзкими, скорее — цветисто-напыщенными. Во всяком случае, Конрад не нашел там однозначного признания в моей любви. Очевидное содержание, видимо, казалось вполне тривиальным. Только протяженность письма была предательской: мудрый человек догадался бы, что каждая строчка полнится тоской. Но хотя в письме, несмотря на всю содержащуюся в нем ложь, выражалась любовь — в манере повествования и в форме, наверняка совершенно уникальной (и одновременно простой), — сам я в то время еще не знал любви. Я бы многое отдал, чтобы теперь перечитать это письмо, которое когда-то много раз улучшал и смягчал, а потом трижды переписывал набело, — чтобы понять, кем я был, когда поток моей души поднялся до высочайшей доступной для него отметки. Что моя нежность, мое сострадание к Конраду, моя робкая, неясная тоска были любовью, я узнал только сколько-то лет спустя — и тогда же почувствовал, что стыжусь этого, потому что моя любовь должна была обратиться на девушку. — Я получил ответ. Скучную холодную открытку. На ней значилось: он не может писать мне так же подробно, как я ему. Для него началось время учебы. Он, дескать, добился взаимности от Элизабет: он ее долго и страстно целовал. Больше он мне писать не будет. — Эта весточка от него причинила мне боль. Мне было больно и стыдно. Я почувствовал себя застигнутым врасплох, хотя не помнил, чтобы я старался что-то скрыть. Какое-то низменное, не поддающееся определению разочарование вернуло поток моих надежд и моего счастья в нормальное скудное русло.

Тутайн спросил:

— Ты хочешь сказать, что позже поток твоих чувств уже не достигал наивысшей отметки?

Я задумался, прежде чем ответить:

— Может, и достигал; но никогда — на столь продолжительное время… и уже никогда не отличался такой невинностью. Позже получалось так, что созревшие чувственные ощущения замутняли чистое счастье любви. Позже требование исполнения желаемого было настолько сильным, что оно что-то ломало.

— А как у тебя было с Элленой? — задал он следующий вопрос.

— Ей тоже я однажды написал письмо, — сказал я. — Когда любил ее сильнее всего. Содержание этого письма я больше не помню. Однако ее устный ответ сохранился у меня в памяти: «Густав, ты проявил лицемерие. Так сильно любить другого человека никто не может». — И как только она это сказала, я в самом деле стал любить ее меньше: потому что человек не в состоянии постоянно любить другого так сильно, чтобы это соответствовало наивысшей отметке. А позже, ты знаешь, любовь может еще больше пойти на убыль.

Тутайн спросил:

— А в отношениях между нами была когда-нибудь достигнута наивысшая отметка?

— Да, — сказал я, — на короткое время, дважды: когда мы с тобой разговаривали в кубрике фрахтового парохода и когда я, лежа на операционной койке, видел в стеклянной колбе твою багряную кровь. (Правда, докучные свидетели и механический характер процедуры несколько приглушали мою радость.)

Он был необычайно удовлетворен моим ответом.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —