Частичка тебя. Мое счастье

Господи, ну зачем? Все мои темы для разговора можно было бы вполне уместить в рамки телефонной беседы. И звать его сейчас от Юли – только лишний раз её провоцировать. И вообще на субботу у них могут быть свои планы.

– Приеду через час, – звучит неожиданно быстро. Планов, судя по всему, нет. Что ж…

Главное проговорить с ним только мое увольнение.

Сомневаюсь, что рассказ о том, что его невеста сталкерит меня, Ольшанский оценит.

Не оценит. Не поверит. И ничем ему не докажешь. Любит он свою принцессу. Ну или думает, что любит. Но пылинки, по крайней мере, точно сдувает.

Значит, я буду молчать. И вдохновенно врать. Осталось найти вдохновение.

Он приезжает даже раньше чем через час. Будто не был дома, будто был где-то рядом, или собрал по пути все штрафы, какие только возможны.

Приезжает, стучит в мою дверь, я ему отпираю и…

Уже заготовленные слова для начала моей восхитительной речи застряют где-то в горле.

Потому что то, что ко мне явилось – совершенно не походит на Ника Ольшанского, каким я его знаю. И называть его “оно” совершенно не стыдно, потому что это действительно нечто. Неживое нечто.

Серый от недосыпа, с трехдневной щетиной, постаревший за неделю с нашей последней встречи лет на пять…

– Господи, что случилось? – выдыхаю, прикидывая примерный спектр событий, и все равно не могу понять, что такого могло случиться с весьма жизнерадостным мужчиной, чтобы оставить вместо него живого мертвеца.

Ник не отвечает, устало жмет плечами и опускает на мою тумбочку продолговатую картонную коробочку.

– Не нужно было… – приглядываюсь, узнаю лейбл единственной сносной московской фирмы, которая производит вкусный рахат-лукум, – я же по делу тебя позвала.

– Я просто ехал мимо магазина, – бесцветно откликается Ник, – подумал, что ты захочешь.

Он настолько никакой, что у меня даже сил отказывать ему не находится. Это как мертвого человека пнуть в печень. Ему не больно, но высшие силы не одобрят и непременно покарают кармически.

– Хочешь чаю? – нашариваю глазами чайник, входящий в меблировку платной палаты. Зачем предлагаю – черт меня разберет, но вот так в лоб “я увольняюсь, на тебе заявление” – из меня никак не вылезает. А ведь так твердо была настроена.

– Хочу, – тихо откликается Ник, не поднимая глаз, – если тебе не сложно.

Сложно. Ужасно сложно бросить пакетик Гринфилда в чашку и залить его кипятком.

Самое смешное – благодаря тому же Нику чашки у меня в больнице аж три.

Одну я сама в магазине купила, одну принесла тетя, третью – притащил он сам. Из старых запасов. Вот пусть сам из неё теперь и пьет.

Смотрю на него, пытаюсь настроиться…

– Может, все-таки скажешь? – предлагаю, вместо того, чтобы завести речь на нужную тему. – На тебя смотреть страшно.

– Можно не смотреть, – с бесстрастным великодушием разрешает Ник, и у меня чешутся руки. Происходи это все пару лет назад – без прицельного тычка кулаком в печень он бы от меня за такое хамство не ушел.

Сейчас я на это особо права не имею.

Но вполне могу и в другом тоне поговорить.

– Я могу не смотреть на тебя, когда ты за дверью, – веско замечаю, – ты пришел. Пьешь мой чай. Значит, находиться здесь для тебя лучше, чем не здесь. А раз уж так, сделай одолжение, хотя бы не хами.

– Да, прости, – он спохватывается, но вымученно. И замолкает. Прячется за чашкой, будто это действительно убедительная преграда.

Ну ладно, Ольшанский, хочешь молчать – молчи.

Я не прокуратура, у меня в твоих чистосердечных признаниях великой необходимости нет. Быстрее выпьешь чай – быстрей дойдем до моей темы разговора.

А лукум он притащил вкусный. Прямо тает на языке. Хорошая компенсация тому внутреннему напряжению, что пружиной скручивается внутри меня.

– Юля потеряла ребенка.

Эти слова звучат настолько негромко, что кажется – они сами возникают в безмолвном воздухе. Будто я услышала его мысли. Хотя это, разумеется, не так.

А я думала выражение “кусок в горле застрял” – исключительно метафорическое. А нет, в жизни это тоже случается. Натурально.

И… Нет, была граница моей неприязни к Юле. Через это я ей пройти не желала.

– С-соболезную, – произнесла вполголоса, справившись с собственным дыханием. Коробку с лукумом отодвинула, – как она сейчас?

И вот тут Ник начинает смеяться. Пусто, глухо, страшно, по сравнению с этим смехом царапанье по стеклу – мелодичнейшая из музык.

И наблюдать его таким – жутко. Будто и он сам медленно сходит с ума.

– Это не мое дело?

– Я. Не. Знаю, – хрипит Ник, задыхаясь все новыми спазмами этого своего страшного смеха, – не знаю, Эндж. Не знаю как она. И где она – тоже не знаю. Представляешь?

– То есть? – недопонимаю. – Если она сама сейчас не хочет общаться, я понимаю, но ты ведь можешь позвонить в больницу. Узнать у лечащего врача…

– Не могу, – у него все-таки получается взять себя в руки, и Ник еще несколько минут сидит, стискивая переносицу двумя пальцами, – потому что я понятия не имею, в какую именно больницу отвезла её скорая. Мне не позволили поехать с ней. А сам поехать за скорой… Я не сообразил.

Это все ужасно печальная история, но…

Такая странная.

Странная история про очень странную Юлю.