Частная кара

Только раз, уже на подходе к пятому нумеру, донеслась до Кущина человеческая речь. Старческий голос безысходно и жалобно звал:

— Мамочка, мама! Мамочка! Мама! Мамочка!..

У Кущина пересохло в горле. Он вспомнил рассказ Пушкина о неком узнике, заключенном младенцем в Петропавловскую крепость. Ребенок тогда мог говорить только одно: «Мама, мамочка». «Он и сейчас там», — сказал поэт, думая о чем-то своем.

— Мамочка, мама! Мама, мамочка! — умирало в камне за спиной Кущина.

В каземате штабс-капитан предложил раздеться наголо. И Кущин, остро переживая стыд и унижение, снял верхнее платье и белье.

Трусов внимательно оглядел его, пересмотрел белье, мундир, исследовал сапоги, держа их вниз голенищами.

Все это время Кущин стоял голый, нервная дрожь сотрясала тело, и по коже бежала мелкая гусиная сыпь, он прикрывался руками, стараясь не глядеть на тюремщиков.

— Одевайтесь, — сказал штабс-капитан. — Перстень, перочинный нож, часы, табакерку, деньги в сумме двухсот пятидесяти рублей шестнадцати копеек, шубу будем хранить в цейхгаузе.

Все перечисленное коротышка ловко собрал, увязал в узел, завернул его в шубу и, держа, как ребенка, перед грудью, вышел из каземата.

Трусов впервые за все это время поглядел в глаза Кущину. Слепо цедил свет фонарь, вставленный в каменную нишу, в каземате был полумрак, и Кущин не разглядел лица штабс-капитана.

— Вы меня не узнали, Алексей Николаевич? — едва слышным шепотом спросил Трусов.

— Нет, — тоже шепотом признался Кущин.

— Первой батареи второго орудия наводящий... Из унтеров произведенный в офицерское звание после битвы под Малым Ярославцем. Трусов я.

— Трусов, тот, что... — Кущин уже вспомнил и потянулся к нему, желая обнять, но Трусов, сторожась каждого движения, попятился, выставив запрещающе руки и шепнув:

— Ротный наш тут... Граббе-Горский, — и стремительно исчез в дверном проеме.

Дверь захлопнулась, я в каземат натекла густая тишина. Кущин словно бы слышал, как она, паточно-тяжелая, наполняет все вокруг, обволакивая его, засасывает, будто трясина, сдавливает грудь, подбирается к горлу и вот-вот захлестнет с головой.

— Послушайте! — выкрикнул он, подбегая к двери, пытаясь рукой отодвинуть холщовую занавеску на смотровом окошке.

Голос, растворившись в тишине, увяз в камне.

— Послушайте...

Кто-то с той стороны отвел занавеску, и подле своих глаз Кущин увидел что-то такое, что в первое мгновение озадачило, а потом и напугало.

Два стекловидных тела, два полушария в мелкой щетинке волос мерцали там, за дверью. Он ни у кого за всю свою жизнь не видел таких глаз и, силясь разбудить в них что-то живое, прошептал:

— Послушайте...

Занавеска опустилась, и Кущин ощутил, как леденеет его лицо и останавливается сердце.

Ясное сознание, что он сейчас, вот в это же мгновение сойдет с ума, обволокло страхом. Взяв себя в руки, он попробовал контролировать каждое действие, каждую мысль — и находил их ненормальными…

17. Сегодня, как часто бывает со мной, снял с полки «Тихий Дон», открыл книгу и стал читать.

Привычная даль за окном, ограниченная грядой черного леса, белые стволы берез на старых межевых делянах, темные от осенних дождей избы деревни — все это привычное и близкое потеряло четкие очертания, исчезло, уступив место совсем иному пейзажу. И я, помимо своего желания, жил не в своем привычном, но совсем в другом, тоже реальном мире, пронзенным Вечным Светом.

Вот этот свет, как бы исходящий из самой земли, делающий все происходящее в том мире четким и до мельчайшей меты ясным, я не просто ощущаю, но осязаю, стоит только открыть книгу.

Я не помню, когда это произошло, но вероятнее всего, с первым прочтением первой фразы романа.

А было это давно. В селе моего детства дом наш, вернее, семья, поскольку дома своего у отца не было и мы жили в наемной квартире, считалась читающей — книжной. Сколько помню себя, столько помню и когда-то такой громадный, а теперь весьма скромный в размерах книжный шкаф с двумя стеклянными дверцами.

Не знаю, каким образом собиралась родителями библиотечка, чей вкус влиял на подбор книг, но было в ней все, что по сей день составляет для меня литературу. Читать я начал рано, самостоятельно выучившись складывать буквы. Вероятно, произошло это потому, что любил смотреть в книгу, когда мне читали ее мама, отец или старшая сестра.

Помню отчетливо тот самый момент, когда, оставшись один в комнате, осторожно, на цыпочках (мама строго запрещала брать самому книги) подошел к шкафу и растворил стеклянные дверцы.

Косясь на дверь, за которой мама на большом кухонном столе раскатывала тесто и лепила пироги, я вытянул с полки книгу.

Раскрыв, сел на пол, все еще опасаясь, что вот-вот обнаружится мое своеволие.

То, что произошло-потом, запомнилось как никогда не повторимое счастье.

Все вокруг зазвенело, заиграло чистым звуком, заплясали почему-то на потолке солнечные зайчики, и что-то еще свершилось праздничное, чего я не мог понять.

Мама хотела рассердиться, когда я вошел в кухню.

— Мам, я тебе почитаю. Хочешь?

Раскрытая книга была в моих руках, но я напрочь забыл о запрещении самому брать книги.