Частная кара

А потом, чувствуя свое великое одиночество и в то же время единение со всем миром, плакал от счастья, что вижу и понимаю древний булыжник древнего города. Слышал высокий крик трубы на башне, что возвестила тревогу — враг под стенами. И когда на самой высокой ноте оборвался этот звук, я, как и тот горнист, услышал удар татарской стрелы в сердце и, как он, пронзенный, готов был упасть на камень. И мне было понятно все-все в прошлом — и священная любовь к отчизне, и вера в будущий свет, и непреложные законы чести, и возмущенный ропот, и боль, и костер, на котором сжигают за правду, и мудрое движение звезд в небе; и мне хотелось сейчас же совершить что-то такое доброе для всего этого мира, для людей, так хотелось, что губы мои дрожали, а глаза плакали...

Ничего не делать и не тосковать может или очень несложный, или очень сильный человек.

15. По дороге из больницы Стахов мямлил что-то неопределенное. Был он растерян и жалок. Антонина видела это и молчала.

Только и сказала, когда выехали на центральную улицу:

— Я на даче замки поменяла.

— Зачем? — спросил, цепенея от страха, что ей известно о том вечере, когда он праздновал там свою «свободу».

— Показалось, что кто-то ключи подобрал.

— Глупости, — ответил, презирая свою сиюминутную трусость.

Антонина промолчала.

Их отношения, помимо воли Стахова, входили в обычное семейное русло, будто и не было того решительного разговора.

«Нелепо сейчас возвращаться к решенному, — думал он. — Она делает вид, что ничего между нами не произошло. А я не могу ей воспротивиться. Как глупо. Сейчас приедем домой... Будем вместе...»

— Ты не представляешь, как папа переживает за Алешку, — произнесла она и чуть закатила глаза, выражая великую скорбь дедушки по внуку.

Стахов решился:

— Послушай, Антонина. — Они въехали уже во двор своего дома, и она на этот призыв повернула к нему большое бледное лицо и улыбнулась чуть загадочно и лукаво. Стахов смешался.

— Ты пил, да? — ласково спросила она.

— Нет... Откуда ты взяла? — заволновался он, а она, как бы невзначай, коснулась его локтя.

— Я не сержусь...

— Ты понимаешь, Тоня, — еще больше теряясь и снова ощущая приступ унизительного страха, говорил он. — Мне необходимо, надо спешить опять в аэропорт. — И, понимая, что ничего решительного не скажет, моментально придумал: — Из Агадуя в Москву летит Чижиков.

— Кто-кто?..

— Чижиков, — он выдумал эту фамилию мгновенно. — У него есть интересующие меня бумаги. Я не долетел до Агадуя, и вот теперь... — Стахов врал самозабвенно, уже и сам веря в существование Чижикова и нужных бумаг.

Он врал, а она верила.

Антонина игриво, пальчиком, коснулась мочки его уха:

— Поедем вместе... Хорошо?

Стахов оторопел на мгновение, желая единственного, чтобы она не повторяла больше своих нежностей, это словно бы случайное поглаживание, игривый пальчик на мочке уха...

— Но я не знаю рейса. Надо встречать каждый идущий с востока. Может быть, придется проторчать все ночь в аэропорту.

— Вместе веселее, — сказала Антонина, уловив его нежелание.

И тогда он, понимая, что делает недозволенное после всего происшедшего, как можно добрее и даже ласковее сказал:

— Тебе после всех переживаний надо хорошо отдохнуть. Ты же знаешь свою нервную систему. — Он был противен себе в этой лжи, добиваясь сейчас только одного: чтобы она осталась дома. — Пойми...

— Я понимаю, — сказала Антонина покорно.

И Стахов, чувствуя, что из этого поединка выходит победителем, чтобы как-то исправить только что им произнесенное, выпалил второпях:

— А завтра утром серьезно поговорим.

Она как бы не услышала этого, попросила:

— Ты позвони из аэропорта...

И снова растерявшись, Стахов соврал:

— Знаешь, в аэ ропорту что-то с телефонами-автоматами — не работают. — И уже торопясь: — Но я обязательно постараюсь связаться.

— Ты не зайдешь домой?

— Нет, что ты. Вот-вот придет рейс с востока. Успею ли?

— Чао! — сказала она и помахала варежкой.

Стахов бесцельно мотался по Крайску. Ехать к друзьям не хотелось, на душе было тоскливо и гадко. Поехал в аэропорт и еще часа полтора толкался меж пассажирами, словно бы поджидая кого-то.

«Наверняка кто-нибудь завтра сообщит Антонине, что я кого-то встречал», — подумал и вдруг осознал, что ради этого и приехал сюда. От этой мысли вовсе стало невыносимо, и он вышел на смотровую площадку аэровокзала. Смотрел, как тяжело взлетают самолеты, и слышал все возрастающую боль в сердце, свою беспомощность в этом мире, тоску по Алешке и еще что-то такое, что мешало ему сейчас жить.

Позвонил Антонине. Сказал, что автоматы не работают и звонит он из диспетчерской. С ревом низко над аэровокзалом прошел «ТУ-104», заглушая его голос. И Антонина сказала, что и диспетчерский телефон едва слышно.

— А я плачу, — сказала она.

— Почему?

— Так... И Алешу жалко.

Снова его пронзила жалость к ней; и он опять мямлил что-то совсем уже недостойное и глупое. А потом, леденея от подленького страха, выпалил:

— Ты завтра дома? Я хочу поговорить с тобой серьезно.

— Ах, ты решил не ночевать... — Голос ее вдруг стал колючим и неприятным. — Хорош! Хорош! В доме такое горе, а ты...

— Нам нужно объясниться, Тоня.