Частная кара

— Надо снести все эти казармы... Оставить только центр, только Пэтэрбургх.

— Ах, Павлик!..

Мы прощаемся.

— Я буду рада, приходите. Я вас не держу... Нет-нет... До свидания... Ах, Павлик, куда же вы? Поговорим... Я же из-за вас отпустила их... Мне интересно...

На террасе Володя сказал:

— Странный молодой человек. Появился вчера и очень понравился Марии Степановне. У нее своеобразная реакция на людей. Однажды пришел вот такой же. Она спрашивает: «Вы кто?» — «Бог!» И, знаете, понравилось. Оставила ночевать, говорила не умолкая.

— Володя, идите к ним. А то этот молодой человек отрежет от Марии Степановны кусочек на память...

— Ну что вы, — серьезно ответил Володя.

Мы уходим. Встретимся ли еще раз в этом доме, в Коктебеле?

Цепь времени, связь времен...

А ночью кровоточащий «Ангел мщения», безъязыкий крик трав, полынный привкус костров, могильники безымянных племен...

Холодно и отчаянно стало на душе, как бывает, когда вдруг придет роковой миг познания, и радостно оттого, что понял, что это навсегда твое, так радостно, как бывает на высоте, над горной стремниной, над облаками, что медленно перетекают глубоко внизу, цепляясь за скалы, и так безотчетно захочется кинуться влет...

Работал до утра, и нет больше сил. Нет сил вообще... Надо уезжать.

Мусса так и не ответил. И Друг тоже не ответил, хотя с письмом послал ему последнюю книжку. Раньше он откликался почти на каждую публикацию. Звонил:

«Хочу поблагодарить, Друг, очень своевременно...» Или: «Прочел, Друг, с большим удовольствием. Спасибо...»

Сегодня я позвонил Феде.

— Приезжай, директор! Пожаришься на азиатском солнышке! Клубники завались, поешь от пуза! — кричал он в трубку. — Поедем к бабаям, будем сидеть на айванах, пить зеленый чай. Помнишь: «Я в чайхане тяну зеленый чай. Несу пиалу, затаив дыханье, к губам своим. Сегодня я — бабай! Простой бабай — удачливый дехканин!» Помнишь, директор?! Напишем книгу — «Коснись райхона». А Мусса... Что Мусса? Мусса ох как высоко попер... Он друзей не помнит: «Орлы, орлы, я вас не вижу, вы где-то там — внизу, внизу...» Зачем нам Мусса?! Обойдемся без него! Приезжай, директор.

...В буддизме всякая пропаганда идеи считается насилием.

Вспомнилось пережитое. В Кракове сопровождающая меня обязательно хотела затащить в ночной молодежный клуб. Она была молода, мала ростом, настырна, некрасива и раздражала порой до злобы.

На Старой площади, против ратуши, висели на каком-то крюке сломанная скрипка, очесок волос, старый пук соломы и грязные тряпки. Это и был вход в ночной молодежный клуб. Желание ее обязательно затащить в какое-нибудь сверхмодное общество злило меня невероятно. Я хотел быть тогда в старом, в древнем. Слушать орган и видеть сосредоточенные лица католиков, бродить по музейным залам, узнавая в славянских лицах свои черты и черты предков, сидеть в удобном красном кресле «Старого театра» или в добротном кабачке, открытом для посещения еще лет триста назад, где уютно, где много пива и говора, где отдыхаешь и думаешь... Однако под очесок она меня все-таки затащила. Мы не менее часа отстояли в длиннющей очереди в раздевалку в каком-то подземелье. Очередь мне не нравилась, но подземелье устраивало — с узкой, вырубленной в белом камне лестницей, с фонарями в нишах, с запахами сырого известняка, дубовых бочек и свечного сала. Потом мы спускались еще ниже, и впереди была сводчатая зала, донельзя набитая людьми, на столах горели свечи, но за ними никто не сидел, а все набивались в узенькое пространство меж колоннами подле маленькой эстрады с барабанами на ней и ударниками.

Тут сидели буквально друг на друге, курили, махали ногами, ни капли не беспокоясь, что могут угодить каблуками в лицо сидящего рядом. Кто-то вполне деятельный обосновался у меня на шее, кто-то дышал в ухо, и еще двое подлазили снизу. Все почему-то отчаянно орали и лезли обязательно вперед. Я растерялся и был крайне обескуражен.

Потом началось какое-то представление. И все без исключения, как лошади, ржали. А я сидел как дурак и злился. Сопровождающая моя куда-то уползла и возникла подле самой эстрады и тоже хохотала до слез, перекатываясь в одном клубке с остальными по полу от смеха. И это казалось таким обидным и унизительным, что я не вытерпел и ринулся прочь, теряя пуговицы со своего дурацкого «клубника», который, как ряженый болван, носил только потому, что это в то время было модно. Как все.

Я с трудом вылез и ушел, посрамленный тем, что ничего не понимал в происходящем.