Частная кара

Разглядывая издали Антонину, Стахов не находил в себе ни решимости, ни обиды, которой терзался с момента получения телеграммы, ни твердого желания изменить отношения и ничего другого, кроме жалости к ней.

Так бывало не раз, и это было продолжением привычных отношений.

Жалела ли его Антонина, винила ли себя в более чем беспокойной жизни, Стахов не знал. Ему казалось, что нет.

Антонина вдруг, как от окрика, оглянулась. Увидела Стахова, по-детски скривила большое лицо, торопливо и рыхло напудренное, пошла незряче, вытянув вперед руки.

Подошла, испытующе глянула полными слез глазами в глаза Стахову, упала головою к нему на грудь и громко заплакала. И Стахов, весь сжавшись от желания обнять и успокоить, все же попытался отстранить ее.

— Что? Что с Алешей? — спросил, удивляясь тому, что боль о сыне пресеклась жалостью к ней.

Она что-то говорила сквозь слезы и рыдания, но ничего нельзя было понять...

Конечно, надо, забыв обо всем — о сыне, о горьких последних летах их совместной жизни, когда было высказано друг другу столько резкого, непримиримого и столько правды, о том решительном разговоре на даче и после, по дороге в Крайск, — надо, забыв, приласкать эту бедную женщину, снова прикрыть ее, как делал раньше, снова озаботиться ее покоем, вытереть ей слезы, пообещать, наговорить что-то, что успокоило бы, но Стахов не сделал этого.

— Подожди, — сказал он, легонько отстраняя Антонину, — я сейчас все узнаю... Встречусь с врачом... Может быть, выхлопочу пропуск.

Антонина перестала рыдать, промокнула лицо платком, несвежим и мятым, попробовала улыбнуться. Но улыбка не получилась, жалкая гримаска скривила ее мокрое лицо. Веки набухли и стали красными.

Добиться лечащего врача оказалось делом почти безнадежным, у того были строгие часы приема родителей. О пропуске к больному не могло быть и речи. В регистратуре сказали коротко: «Положен с подозрением на компрессионный перелом позвоночника».

И тогда Стахов позвонил старому приятелю Эдику Цубербилеру. Эдик мог все.

— Пропуск в травматологию? Ах, детскую... Позвони через десять минут.

Ровно через десять минут Стахов позвонил снова.

— Подойди к завотделением Анне Яковлевне. Скажи, что ты Стахов и о тебе звонил Прохор Михайлович... Пропуск будет.

— Кто такой Прохор Михайлович? — спросил Стахов.

— Тебе нужен пропуск или знать, кто такой Прохор Михайлович? — вопросом на вопрос ответил Эдик.

— Пропуск.

— Ну вот и получай его. Все! Мне некогда...

Через пятнадцать минут Стахов получил постоянный пропуск в травматологическое отделение Центральной детской больницы.

Сын лежал в третьей палате на второй койке слева от входа. Лежал он на спине, крохотный под казенным одеялом. Под мышки рук были продеты петли из широкого бинта, к которым подвязан груз — вытяжение.

— Привет, — сказал Алешка, и его все еще детское лицо засияло. — Приехал?

Сын не удивился приходу. Ждал. Горло Стахова сжал спазм, сердце обнесло горячей болью, но он бодро ответил:

— Прилетел, сынок, — и, протиснувшись в узкий проем между кроватями, нагнулся и поцеловал Алешку.

Алешка ответил на поцелуй, ухватившись худенькой рукой за шею, стараясь приподняться и прижаться к отцу.

— Осторожно... Тебе нельзя шевелиться!

— Можно, — уверенно сказал Алешка, и глаза его на мгновение озаботились.

— Болит? — спросил Стахов.

— Не... Совсем не болит. Так, немножко...

Алешка рассказал, что в школе хотел подтянуться на турнике. Потихонечку зашел в физкультурный зал и попробовал, раньше никак не получалось. А ребята набежали и стали его раскачивать. Руки ослабли, и он, оторвавшись от перекладины, полетел и упал спиной на скамейку.

— Было очень больно. Я встать не мог, а ребята смеялись. Потом прошло. Домой меня Кешка проводил. Я пришел и полежал немного. — Все это он говорил шепотом, снова обняв Стахова за шею. — Мама пришла, говорит: «Сходи за хлебом». А я говорю: «Мне больно». Она испугалась. И я испугался. Приехали сюда, а тут очередь. Долго сидели, у меня от страха все прошло. А врач посмотрел и говорит: «Надо оставлять». И оставили, — вздохнул Алешка. — Ты когда прилетел?

— Сегодня.

— И сразу ко мне? Вот молодец! Ну, как там? В Агадуе был?

— Нет. Меня телеграмма еще в Централе застала.

— Жаль, — сказал Алешка. — Может быть, что-нибудь и нашел бы в Агадуе. Правда?

— Конечно. Но ничего...

— Где мама? — спросил сын.

— Она тут. Сейчас к тебе придет. Я пропуск получил. Постоянный.

— Вот здорово! Пап, а пап?! Ты вот у Вовки телефон возьми, — сын кивнул на соседнюю койку.

Там лежал тощий узенький мальчик, блеклый и тихий. Белая челка над синеньким личиком, большие взрослые глаза. Стахов поглядел на мальчишку, и тот, чуть съежившись под взглядом, сказал:

— Здрасьте.

— Здравствуй, Вов, — сказал Стахов и улыбнулся ему, а сын шептал:

— Бабушке его позвони, расскажи, что видел его. Он волнуется...

Вовка, вероятно, расслышал Алешкин шепот и сказал, глубоко вздохнув:

— Пусть она мне машинку принесет. — Голос у него был тоненький и неприятный. — У меня есть, на трех колесах.

На соседних койках засмеялись.

— Вовк, почему на трех? — спросил кто-то.

Вовка опять вздохнул:

— Одно сломалось...