Частная кара

Ребята засмеялись.

— У него никого нету, — совсем тихо шептал Алешка. — Ни мамы, ни отца. Их прав лишили. Одна бабушка у него. Ты ей позвони.

— Позвоню. Какой ваш номер телефона? — спросил Стахов.

Вовка пошарил глазами по стенам, наморщил синий нос, и белая челочка козырьком наехала на глаза.

— А забыл, — вздохнул. — Совсем забыл.

— У сестры есть, — сказал Алешка.

— Ага! Есть! — обрадовался Вовка. — Она записывала.

— Что с ним? — спросил Стахов.

— Под машину попал. Шофера судить будут — пьяный. Семья у Вовки прощения просит. Чтобы не судили.

— Чья семья? — не понял Стахов.

— Шоферова. А у Вовки таз переломан и позвоночник напополам...

Вошла молоденькая сестра, присела на кровать, крайнюю от двери. Затормошила легонечно совсем крохотного мальчугана, шлепая его мягко по щекам:

— Завьялов! Завьялов! Проснись! Завьялов!..

Мальчонок тихонечко застонал.

— Завьялов! А ну-ка, Завьялов! Просыпаемся, Завьялов!

— Пап, ему всего четыре года и три месяца, — сказал Алешка. — У него какое-то осложнение. А какое — нам не говорят. Он после операции, под наркозом еще. И сестры, и врач все время над ним. Он ночью все кричал: «Помогите! Люди, помогите! Люди! Где вы?! Помогите...» Очень кричал...

Алешка рассказывал сопереживая, и Стахова охватил нервный озноб. Он оглядел палату, как будто бы только и увидел ее. Помещение с двумя окнами было тесно заставлено кроватями, и на каждой увидел Стахов бледные маленькие лица, гипсовые повязки, поднятые почти вертикально на тросах ноги, «самолетики» — висящие над грудью неподвижно белые куклы поломанных рук — и глаза, — почти все мальчишки с любопытством и завистью глядели на Стахова.

— Вот тут тебе... — сказал Стахов, выкладывая из портфеля кулечки с фруктами, сливочную помадку, печенье...

— Ого, — поднавалили! — сказал Алешка. — Ребятам можно?

— Конечно! А как же иначе. Я тебе еще принесу. Мы с мамой будем через день тебя навещать. День она. День я...

— Вот у сестры телефон Вовкин возьми, — кивнул Алешка на сестру, которая все тихонечко звала:

— Завьялов, а Завьялов! Проснись! Завьялов?!

— Как он? — спросила Антонина, встретив Стахова внизу у лестницы.

— Прекрасно. Бодрый, веселый. Ничего не болит...

— У него никогда ничего не болит, — сказала Антонина, торопливо натягивая халат.

— Не спеши. Успокойся. Волноваться теперь ни к чему!

— Уникальный человек! — возмутилась Антонина. — Сын в больнице, а он — успокойся! — и побежала по лестнице, торопливо поправляя выбившиеся из-под шляпки рыжие волосы. — Подожди меня! Мы отсюда домой! — крикнула с верхней площадки.

Все между ними было по-старому, словно и не происходил тот решительный разговор, о котором все это время думал Стахов, привыкая к мысли — их ничто не соединит вместе. В сердце не было прежней жалости к жене, но была растерянность и ничем не объяснимый страх.

14. Дом Волошина над самым прибоем. В солнечный полдень на веранде в плетеном кресле сидит Мария Степановна — вдова поэта.

Вчера были в доме.

Взошли на второй этаж по наружной лестнице. Из крохотных сеней, налево, дверь в комнату. В ней два окна. Одно на Карадаг, хребет Кок-Коя, на длинную прибрежную линию. Другое на террасу и в море. В простенке меж окон небольшой крестьянский иконостас. На стенах картины, акварели. Кругом портреты Волошина. Скульптурные его изображения.

Вещей много, и почти все они старые, прошлого века или самого начала нынешнего. Запах русских поместий, в которых жили люди искусства.

Посередине комнаты, на шаткой тумбочке, радиоприемник, словно подвешенный на тонкую ниточку антенны.

Мария Степановна обедает во внутренних покоях, а наш гид, Володя, пользуясь ее отсутствием, показывает комнату.

Из сеней правая дверь ведет в мастерскую. Высокая, как колодец, комната, со стрельчатыми, под потолок, окнами. Стены сложены из ракушечника.

Высокое бюро, которое сделал Волошин для Алексея Толстого. Тот писал стоя. Некрашеное дерево, побуревшее до цвета луковой шелухи. Большой стол завален папками с акварелями, книгами. По стенам портреты хозяина. Один выполнен Петровым-Водкиным. Вдохновенное лицо, решительной, сильной лепки, опаленное жаркими водкинскими тонами.

Небольшое возвышение пола, с тахтою на нем — алтарь. А на стене скульптурный слепок головы египетской царевны Таиах.

Стеллажи с книгами и акварелями...

Над мастерской библиотека. Поднимаемся по лестнице. Мраморный бюст Пушкина.

Лицо аскета и гения. Хищный, как у чайки, нос, резко обозначенные скулы, маленький острый подбородок, полушария сомкнутых век, за которыми мрак и тайна, затворенность, — посмертная маска Гоголя. Он страшен. Как и страшна маска Достоевского. А Толстой на смертном одре, усталый, изнемогший в духовных борениях, бедный старик. Посмертные маски Достоевского и Толстого в кабинете Волошина. Вход в него через библиотеку. Множество мелких, но необыкновенно значительных вещей. Рабочий стол сбит из некрашеных досок, столешница лежит на обыкновенных козлах.