Частная кара

Воображение тут же создало худое тело старика, извитое, как корнями, длинными сухими мускулами, в руке у него молоток, в другой рубило, борода отброшена за плечо, лицо отрешенное, чуть диковатое, прищуренные глаза, и он — рубит и рубит...

Я что-то сумбурное ответил Маргарите Ивановне и вспотел. К счастью, она вышла, и я, стараясь побороть смущение, что-то начал нашептывать своему товарищу.

Узнав в тот день, что Коненков ждет меня и готов побеседовать, я, захлебываясь от счастья, позвонил приятелю. Я не мог тогда не поделиться с кем-либо тем, что имел сам. Я любил своих друзей и приятелей какой-то всеобъемлющей слепой любовью, они все были дороги до слез, и для всех я стремился что-то сделать и чем-либо поделиться...

— Слушай, я иду нынче к Коненкову! — сообщил приятелю. — Не хочешь со мной?

Он хотел.

— Немедленно приезжай на площадь Пушкина. Бери такси.

Товарищ прикатил на такси, и мы, перейдя улицу Горького, направились в мастерскую Сергея Тимофеевича. В тот дом, на котором тогда еще стояла гипсовая фигура комсомолки в развевающемся на ветру платье.

Громко стучали напольные часы. И лучик сухого солнца прорывался из неплотно прикрытой двери, ведущей в мастерскую.

Мы молчали.

Он вышел внезапно. И как этот солнечный луч — сухой, пахнущий каменной пылью и тем огнем, который высекается от удара по камню.

Ладонь у него была жесткая, с длинными сильными пальцами. Пожатие крепкое. Будто бы он сразу же хотел заявить о своей недюжинной силе.

Я, не отдавая отчета, воспротивился этой силе, ответив своим пожатием.

Был я тогда молод и только что оставил завод, где изо дня в день ворочал пудовой кувалдой, выбивая металлическую массу из громадных реактивных тигелей. Под острием стальной скарпели, в пятачок которой мы лупили кувалдами, иногда вспыхивали голубые лохматые искры, и пахло от них кисло и смрадно. Это выгорал под ударом дисперсный магний.

Работали по пояс голые, и тела наши взмокали не только от пота, но и от хлорида магния — белой мучнистой пыли, которая на воздухе превращалась в едкую слизь. Черенок кувалды тоже намокал, и его приходилось крепко сжимать в ладонях, чтобы не выскользнул. Поначалу ладони распухали, их разъедал хлорид, но потом обрастали сухой темной коркой — дубились.

— Ого! — сказал Сергей Тимофеевич, почувствовав эту дубленость и ответную силу рукопожатия. — У вас великолепный петровский рост! — с превосходством выговаривая каждое слово, уверенно произнес он. — С вас надо лепить Петра! Какой рост?

Я ответил.

— Неплохо. Я тоже был в молодости высоким.

Моего товарища он будто бы и не замечал, и это удивляло. Ведь я считал, что он-то гораздо интереснее и значительнее меня.

Пропуская нас в мастерскую, Коненков положил мне на плечо руку, и оказалось, что я действительно выше его. Это было огорчительным, казался он тогда исполином, таким и хотелось видеть его и знать.

Касаясь плечом, он шел рядом, и я радостно ощущал эту близость и слышал, что понравился ему, что он открыт и готов к другим нашим встречам.

Теперь, спустя многие годы, понимаю, что он, только что вернувшийся на родину, искал общения с кем-нибудь из того поколения, которое выросло и оформилось в его долгое отсутствие. И я был из этого поколения. Он отвечал мне душой. Такие ответы в то время я часто слышал в людях. А может быть, и придумывал их. Но очень легко сходился с самыми разными людьми, распахивая для каждого и сердце, и душу, находя в них то, что хотелось мне видеть в жизни: только свет.

Как раз перед встречей с Сергеем Тимофеевичем меня крайне озадачило и расстроило письмо Пушкина к брату.

«...Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь, — писал Пушкин. — С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу... Будь холоден со всеми — фамильярность всегда вредит... Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение...

Никогда не принимай одолжений. Одолжение чаще всего — предательство... Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает...

Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбой.

Никогда не забывай умышленной обиды, — будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление...»

Все это было вопреки моим жизненным правилам. Я взбунтовался против гения, считая все это плодом сиюминутного каприза, временного разочарования, даже напускной «онегинской» бравадой.

Но спустя годы каждому горькому заключению того письма нашел подтверждение, и не одно... Все, от чего предостерегал он брата, было испытано им самим и, более того, испытывалось до самого последнего дня жизни.

Я придумывал тогда людей, их значимость в жизни, их избранность, их недосягаемость. Но Коненкова я не вообразил и не придумал, он был весь из того мира, который, сопротивляясь этому, творил разумное, доброе, вечное...

Я вдруг услышал рядом с собой великую тайну, которую готов передать мне этот совсем неземной человек, как передавали когда-то в глухих смоленских деревнях умение ворожбы и заговора, умение тесать и ладить, оживлять дерево.