Частная кара

— Что за мысли! Что вы такое говорите! — Александра Федоровна выскользнула из-под одеяла и встала на колени рядом. — Но я обещаю!..

Они долго молились вместе. Страх оставил Николая, и душа его обрела спокойствие. Легли очень поздно, и, засыпая, он спросил у нее:

— Ты не находишь, дорогая, что у тебя слишком натоплено?

Ответа не расслышал, потому что заснул сразу и глубоко. Она не спала, слышала, как Николай, еще до шести часов, поднялся и ушел к себе.

К семи был готов и, заканчивая туалет, обратился к присутствующему при его одевании Бенкендорфу.

— Сегодня вечером, — сказал, оправляя и без того безупречно сидящий на нем измайловский мундир, — может статься, обоих нас не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив долг...

Бенкендорф, подавая шпагу, глядя прямо в глаза, ответил:

— Я готов, ваше величество!..

— Я верю! — Николай коснулся руки генерал-адъютанта.

У дверей ждали преданные ему, и он приветствовал их улыбкой и поднятием руки.

— Идемте, господа! — сказал и, на полшага опередив их, стремительно двинулся к большой зале.

Они шли за ним плотно, плечо к плечу, готовые на все. Он знал это и подумал: «Гнездо Петрово», представляя на своем месте бесконечно чтимого им императора.

В большой зале его встретили генералы и старшие офицеры гвардейского корпуса и армейских войск, расквартированных в столице.

Он знал, что говорить им, и речь была краткой.

Все находившиеся в зале присягнули ему на верность.

И снова обратился к ним, повелевая и приказывая.

— После этого, — сказая Николай, разумея их присягу, — вы головою отвечаете мне за спокойствие столицы. — И, гулко наполняя залу своим голосом, закончил: — А что до меня касается, то если я хоть час буду императором, то докажу, что этого достоин!

Таким образом заранее объявив, что ожидает себе сопротивление и что готов к борьбе, Николай удалился.

За окнами все еще лежала сырая темень и все еще не приходило утро.

«Решаться или нет? — думал Николай. — Как заманчиво в единый миг укрепиться в истории государства Российского!.. Неужели не рискнет?.. Ведь так экзальтирован, так горяч и охочь до славы...»

Жена и дети были одеты, и он, перецеловав их, продолжал думать о своем, ожидая. Но все было спокойно.

Алексей Федорович Орлов первый доложил, что конная гвардия присягнула. И Николай, поблагодарив за службу, подумал, что сменившийся только что из караула князь Одоевский наверняка еще не присягал.

Его несколько озадачил, нарушив продуманный им план, генерал-адъютант Левашов, сообщив о неком Граббе-Горском, явившемся во дворец в трауре. У Левашова были свои счеты с вышедшим в отставку и ныне статским советником, бывшим губителем французских генералов, и потому он нашептал Николаю, что как раз Граббе и есть глава тайного общества.

Император поморщился, но ничего не ответил. Левашов ретировался, решив, что при благоприятном случае сам арестует полячишку.

Генерал Сухозанет принес известие, что присягнула артиллерия, но в конных ее частях офицеры выразили недоверие присяге и требуют к себе Михаила.

Брат, застряв на полпути к Варшаве, все еще не вернулся, но Николай ждал его с минуты на минуту.

— Бунтуют? — спросил он Сухозанета.

— Нет, ваше величество, выражают недоверие и просят...

— Позор, — сказал Николай и отвернулся к окну.

На Дворцовой площади густо толпился народ.

— Я иду к ним, — неожиданно решил Николай Павлович и направился к дверям.

Крики «ура» оглушили его и несколько озадачили. К нему бросились какие-то почтенные люди, лобызая руки, одежду, а кто-то пал ниц и целовал головки сапог. В них он узнал Петербург, постоянно сопровождавший выезд двора. Все эти лавочники, купцы, лабазники и просто ряженые вопили в одно громадное горло: «Ура-а-а! Ура-а-а!». Краснели лицами и пожирали глазами. Он подумал, что следовало бы выкатить из подвала бочки, но тут же и оставил эту мысль. И какая-то краснощекая кликуша в нагольном тулупе неистово вопила: «Родимый! Родимый!» — протягивала к нему грудного ребенка в распахнувшихся пеленках, истово моля: — Родимый, коснися! Коснися!»

И он, преодолевая брезгливость — пеленки и на расстоянии издавали затхлый запах, коснулся ребенка пальцем.

И баба, с поглупевшим от счастья лицом, попятно поперла от него, орудуя мощным задом, запихнув дитя за пазуху, как котенка.

Кто-то, все-таки справившись с толпой, образовал вокруг него свободное пространство, и Николай Павлович, вынув из протянутых рук манифест, стал громко читать народу, отчетливо выделяя ударения и безукоризненно произнося русские слова. Втайне он гордился тем, что единственный из царской семьи говорил чисто и без намека на какой-либо акцент. С тех пор как услышал от Александра, что ему наследовать российский престол, стремился выучить говорить по-русски и жену. Но это плохо удавалось. Александра Федоровна оказалась скверной ученицей...

— Ваше величество, позвольте сесть на лошадь, — твердил кто-то рядом.

И это его раздражало, он более всего был привычен к команде: «На ко-о-онь!..»