Частная кара

— Проходи. Я готова...

Он поставил аккуратно чемодан у дверей, тщательно вытер о половик ноги, снял пальто.

— Алешка дома?

— Я его отправила к деду. Еще вчера. Ты знаешь, чувствовала, что позвонишь...

— Жаль...

Это ее огорчило, и он поспешил продолжить:

— Я ему подарок принес.

Антонина была в легком халатике, давно не стиранном, в проношенных на мысочках шлепанцах, непричесанная со сна, и он удивился тому, что она сказала: «Я готова...»

— Есть хочешь?

Он все еще стоял в прихожей.

— Поел бы.

В кухне что-то подгорело. И Антонина кинулась туда, изобразив на лице непоправимость происходящего.

В раковине громоздилась немытая посуда, и Стахов сказал:

— Я помою.

Он поискал мочалку, не нашел, взял тряпку, пустил горячую воду.

— Ты научился мыть посуду? — оскабливая ножом сковородку, спросила Антонина. — Что-то новенькое.

Стахов вздрогнул. Точно так же она когда-то сказала ему: «Ты каждый день стираешь трусы. Это что-то новенькое».

Сама Антонина стирок не терпела, предоставляя их матери, а после ее смерти каждую тряпку относила в прачечную. Постоянно сетовала:

— От частых стирок ужасно портится белье.

«Что-то новенькое», — сказала она, когда он вернулся из командировки на первый симпозиум. Тогда все только начиналось в жизни.

И первые профессиональные споры, и первые интересные встречи (собирались историки трех континентов), и первый успех, и первая женщина в жизни, с которой было так высоко, так свято и так нескончаемо нежно, — Мария.

Мир тогда обрел удивительную гармонию. Он видел и слышал ее во всем.

Он говорил ей:

— Мария, это потому, что есть ты!

Она отвечала:

— Нет. Просто пришло время. И ты осознал свое предназначение на земле.

Он без умолку говорил ей о своей работе, которая тогда и стала смыслом жизни. Она понимала...

— Я знала, что ты ушел от меня к Марии, — сказала Антонина, выкладывая на тарелку подгоревшие сырники. — И была уверена, что она тебя намахает! Не по тебе дерево!

— О чем ты? — удивился Стахов, с трудом прожевывая сырник. Его всегда удивляло, как это удается Антонине сжигать сырое тесто.

— Ты думаешь, я не знаю, что она приехала в Крайск? И ты таскал ее на нашу дачу...

— Тоня, это ложь! О какой Марии ты говоришь?

— О той самой...

Когда он вернулся с симпозиума, Антонина долго глядела в лицо и вдруг спросила:

— Что с тобой?

— А что?

— Ты очень изменился... Внешне. Странно. — И вдруг натянуто рассмеялась: — Жуир! Жуир! Настоящий жуир...

Он меньше всего был похож тогда на жуира. Все, что произошло с ним, было самым серьезным в жизни и самым решительным. Не будь той поздней осени, не будь в ней Марии, он никогда бы не понял, для чего пришел в мир.

— Глупый, — говорила Антонина, присев рядом и гладя его по лицу, — зачем тебе надо было все коверкать? Живут же люди! И ты живи! Как хочешь! Делай что хочешь! Только чтобы я не знала! Делай! Влюбился в эту... Ну и хорошо... Побесился, побесился и хватит... Я простила тебе все... Ведь сумел же ты скрыть эту Марию, когда она сюда нагрянула...

— Антонина, — задыхаясь от близости ее тела, сказал Стахов, — Мария не приезжала в Крайск! Мария не виновата в нашем разрыве!

— Ты таскал ее на дачу через окошко...

— Нет!!!

— Верю, верю, милый! Главное, чтобы я ничего не знала. Ну пойдем, пойдем... И старика ты не трогай. Он тебе сына вырастит... Он богатый, старик... Он нажитое все ему оставит... А ты его обижаешь!

— Тоня, это неправда! Я никогда не обижал Агея Михайловича. Он мой учитель!

— Конечно, конечно... Правильно...

— Ты топишь меня, Антонина!

— Да, да, топлю...

— Ты сама сказала: «Можешь вернуться...»

Стахов захлебывался.

— Ты будешь теперь делать только то, что я захочу, глупенький... И никаких Кущиных.

— Черт с ним! — заорал Стахов. — Я жить хочу! Зачем ты меня топишь, Антонина?..

Он на мгновение вынырнул к свету, увидел кухню, стопку чистой посуды на столе, недоеденные сырники, утро за окном, но Антонина снова обволокла его.

— Отпусти, Антонина! — крикнул он и проснулся.

Его отчаянно трепал новый приступ все еще необъяснимой болезни. Сердце оголтело колотилось у самого горла, закладывало ватной оморочью уши, и вот-вот — все было подчинено этому — должен свершиться тот миг, которого ждал он, не осознавая, что ждет.

— Я доктора привела, — сказала хозяйка, входя в его комнату.

— Похудели? — спрашивала доктор.

Она была здоровой молодящейся женщиной, с крупными губами, густо и сочно накрашенными.

— Да, — ответил Стахов.

— Здорово?

— Что? — не понял он.

— Сильно похудели? На сколько килограммов?

— Не взвешивался.

— «Не взвешивался»! — передразнила доктор, щупая под мышками, обминая пальцами горло и выжимая до боли гланды. — К мясу отвращения не питаете?

Стахов во время приступов питал отвращение ко всякой еде, но прекрасно зная, к чему задают этот вопрос доктора, раздражаясь, ответил:

— Не питаю.

— Слабость большая?

— Большая...

— Ноги дрожат?

— Дрожат...

— Чувство тоски?

— Громадное...

— Стрессовая ситуация?

— Было...

— Придется вас госпитализировать, а пока — полный покой, полный...

— А что со мной, доктор? — слыша, как к горлу подступают слезы, спросил Стахов.

— Вы считали себя очень сдержанным человеком?

— Да.