Частная кара

Пьеса окончилась. Театр закрылся.

...Через речку Лопасню перешли по новому пешеходному мосту. Существует он не менее полутора десятилетий, но для меня все еще новый.

В пору детства почти там же, где сейчас бетонный мост, существовал деревянный рубленый, прикрытый от ледохода мощными быками, тоже рубленными из цельных бревен и окованными по волнорезу черным железом.

В летнюю межень под тем мостом хорошо удился настырный окунь, клевали густерка и плотва, а иногда по дури хватал наплавную мушку крупный голавль.

Отец мой был отчаянный рыбак и чуть ниже моста, на обрывчике, поймал на перекидушку громадного шелеспера.

Рыбной на удивление была река Лопасня, а в ее притоках водились крупные раки.

Там, где начинается нынче пешеходный мост, стояла голубенькая пивная, в просторечии — «Голубой Дунай». Буфетчица тетя Зоя легко верила в долг, торгуя разнообразными бутербродами и бочковым, густо пахнущим каленым ячменем пивом. Вязкую горечь первой кружки ощущаю до сих пор так ясно, будто это было только вчера, а не тридцать лет назад.

Тут и читал я землякам свои стихи, находя первое признание и славу.

А чуть дальше, на этом же берегу, стояла кузница, внутри которой гудел рыжий огонь, всхлипывали меха и звонко кричало железо.

Местные старожилы поговаривали, что тут однажды ковал коней и ремонтировал тарантас, проездом в Ясную Поляну, Лев Николаевич Толстой.

А я отлично помню, как местный кузнец, по-моему дядя Роман, в длинном кожаном фартуке подходил к лошади, наговаривая ей что-то.

Крупный, ухоженный рысак прядал ушами, дядя Роман поднимал легко его ногу, клал себе на колено, продолжая что-то приговаривать. Конь слушал воркотню, водил влажным глазом, а коваль прикладывал к копыту подкову и одним ударом вгонял плоский гвоздь в роговицу, потом другой, третий, и легонькая дрожь катилась по лоснящейся шкуре коня.

Мы шли мимо древних ив, которые начали умирать еще на моей детской памяти. Обламывались под ветром, обнаруживая мощные дупла, в прах побитую сердцевину, но все же вновь кустились и зеленели каждую весну, давая новые побеги от старых корней. У некоторых стволы не обнимешь и в три обхвата. Живы по-прежнему старые ивы.

А парк, который я помнил в самой силе и расцвете, почти вымер. Но по-прежнему громадными ступенями спускались к реке зеркала прудов.

Уверен, что этот каскад один из самых старых и примечательных, сохранившихся в таком виде доныне. Он все еще являет миру красоту человеческого деяния, напоминая о том, что людское назначение отнюдь не в разрушении и уничтожении всего живого, а совсем наоборот.

Удивительно мудро журчала вода, перетекая из одного пруда в другой. И это падение воды начиналось с колодца, который когда-то называли Святым или Барским.

Живая струя выбегала из-под крутого угора, на котором покоился Зачатьевский храм. И я помню нечто таинственное, скрытое от солнца и дневного света, и чуть-чуть сумеречное, прикрытое зеленым крылом буйно растущей бузины, а еще глубже светилось чистое-чистое, и катилась по этому чистому прозрачная вода.

Я питаю к этому месту благоговейный не то чтобы страх, но непреодолимый трепет. За всю жизнь только однажды спустился к колодцу по щербатым известковым плитам, робко касаясь деревянных поручней...

Мы шли мимо прудов, мимо погибающих старых деревьев тропинкой вверх под сытое карканье ворон.

А мне слышался все еще грачиный грай, который каждую весну поднимали тут добрые птицы.

Сейчас подле большого каменного дома на взгорье, куда мы шли, не было почти старых деревьев с грачиными гнездами.

В этом здании прошли мои школьные годы от второго до десятого класса.

Просторный дворянский дом, постройки восемнадцатого века, тогда еще был жив и, несомненно, по-своему влиял на мое формирование.

Теперь я понимаю, что и эти окна в актовом зале, где бывший балерун Большого императорского театра Михаил Романович Костромской, тогда школьный бухгалтер, преподавал нам уроки бальных танцев; и зала с колоннами, где все та же тетя Зоя, Зоя Васильевна Колачева, открывала на большой перемене буфет в военные годы и где старшеклассники при настоящих свечах, сохранившихся чуть ли не с пушкинских времен, играли последний акт «Горя от ума», а мы, зрители, не были отделены от них ни рампой и ни подмостками, как бы тоже находились в том времени и, затаив дыхание, чтобы не мешать, слушали удивительное грибоедовское слово. Об этом я вспомнил в Кракове в «Старом театре», точно так же соприкасаясь со словом Мицкевича в его «Дзядах», а теперь думал о том давнем школьном новаторстве, захватившем нынче лучшие театры мира; сводчатые потолки в раздевалке как-то наособицу влияли на меня, и крохотные окошки мезонина, который называли мы голубятней, и анфилады соразмерных комнат, которыми становились наши классы, когда в новогодние вечера распахивались двустворчатые высокие двери и можно было свободно фланировать почти по всему зданию в какой-либо маске или карнавальном костюме.

Тогда еще устраивали новогодние маскарады.