Частная кара

«...К счастью, письмо показано было Ж(уковскому), который и объяснил его. Все успокоились. Г(осударю) неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть поданным даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего Правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать Царю (человеку благовоспитанному и честному)...»

Благовоспитанность и честность Николая Первого взяты в скобки. И еще одна очень важная деталь, тут Пушкин говорит не о конкретном случае, а о том, что «полиция распечатывает письма (выделено мной. — Ю. С.) мужа к жене и приносит их читать Царю».

«...и Царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным...»

Я гляжу за церковную ограду на старый дом и думаю: какие не дошедшие до нас мысли и строки содержали в себе бумаги, пошедшие на цветные елочные фонарики и подстилку в канареечную клетку.

Доколе они будут в нас, эти лень и нелюбопытство?

«Все успокоилось», — писал Пушкин. Все, но не сам поэт.

25 июня 1834 года он просит в официальном письме к Бенкендорфу отставку. Камер-юнкерство требовало быть при дворе, а это находил он неудобным для своих занятий, но просил оставить за ним право работать в архиве.

Бенкендорф передал мнение царя, что тот на службе никого не держит, но на сохранение за Пушкиным права посещать архивы ответил решительным отказом: «..так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства...»

Очень уместно тут выражение Владимира Сологуба:

«Наше общество так устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря...»

Но что же это было за письмо, которое привычно вскрыла почта, не разобравшись, отправила полиции, а полиция, не поняв, царю, а тот, тоже ничего не поняв, дал ход интриге?

Вот оно:

«...Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что репортуюсь больным и боюсь Царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видеть. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий, хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю...»

Вот и все, касаемое великих особ. Но ход интриге дан. Пушкин глубоко оскорблен.

«...Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейной жизни...»

«...Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettu. Без политической свободы жить очень можно, без семейственной неприкосновенности... невозможно: каторга не в пример лучше...»

Что же значит из этих последних строк? Что те, которые боролись за политическую свободу, пошли на каторгу, но жизнь общества после 14 декабря не в пример хуже той, что течет «во глубине сибирских руд».

«22 июля... Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором, — но все перемололось. Однако это мне не пройдет...»

Он уже тогда видел исход интриги, который даже предположить не могли самые близкие к нему.

И снова о том же в письме к Наталье Николаевне:

«...Но будь осторожна... вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует государственная безопасность».

Как часто толковалось и перетолковывалось об отношениях Пушкина и Натальи Николаевны. И как удивительно совершенны и высоки были эти отношения. С одной стороны — пламенная любовь друг к другу, и тому подтверждение — дети.

С другой — полное понимание и единомыслие. Наталья Николаевна — самый верный и близкий единомышленник. Иначе зачем же предупреждать об осторожности?..

Спустя шестьдесят лет, когда дневник поэта хранился уже на Зачатье, другой русский писатель, поселившись тут, всего в четырнадцати верстах, будет писать письма к предмету своего обожания, в них будет все, кроме единомыслия. И позднее не найдем мы в письмах Антона Павловича Чехова адресата-единомышленника...

От брака Ивана Николаевича Гончарова и Екатерины Николаевны Васильчиковой было три дочери: Наталья, Надежда и Екатерина. Все три остались незамужними.

В 1905 году владелец имения Николай Николаевич Васильчиков оставляет завещание, по которому Зачатье переходит во владение к сестрам Гончаровым. Четыре известных русских рода: Пушкины, Гончаровы, Ланские, Васильчиковы — переплетаются тут навечно.

В 1917 году в старом доме жили: Наталья Ивановна Гончарова — дочь Ивана Николаевича, Григорий Александрович Пушкин — внук Александра Сергеевича и Натальи Николаевны, его жена Юлия Николаевна и их сын Григорий Григорьевич — правнук поэта.

Пушкиных из большого дома, где устроили школу крестьянской молодежи, переселили в двухэтажный флигель на территории усадьбы.