Частная коллекция

Потом вышла книжка воспоминаний о Константине Михайловиче, и там ваша статья о нем. (Тут Сева продемонстрировал чудеса собственной памяти, процитировав последнюю фразу в этом моем сочинении. Причем почти дословно. – А. С.) В Союзе кинематографистов я вижу человека, на кого-то очень похожего. Соображаю, что это – вы. Подхожу, мы не знакомы еще, и говорю: “Знаете, вы прекрасно написали о своем отце, но неправду. Там написано, что Симонов не интересовался творчеством своих детей, что он к ним относился так же, как ко всем другим детям. А я вам расскажу, что это абсолютная неправда”».

И Сева рассказал эту самую историю.

Так была восстановлена между нами связь времен и давнее заочное знакомство превратилось в реальное и очное.

Тогда же, в конце 1950-х, в Ташкенте, состоялось его первое знакомство с советским телевидением, его особыми нравами, и традициями. А связано это было опять же с Симоновым-старшим, на показ которого по Ташкентскому телевидению был начальством наложен негласный запрет. Почему отец впал в относительную немилость, я знаю не от Севы, а вот о Севином участии в этой истории – непосредственно от него.

Сева в интервью 2005 года рассказывал про отца, но, только взявшись за этот материал сейчас, я понимаю, сколько важного он рассказал о себе. О приоритете гордости, об отсутствии у Севы навыка чинопочитания и о том, как он готов был порушить только-только формирующуюся биографию ради принципа. Вот как выглядит этот рассказ Севы в расшифровке.

«Ташкент шумел: в Ташкенте Симонов. А я в 1959 году начал работать на Ташкентском телевидении. И с удивлением обнаружил, что живущий в Ташкенте Симонов ни разу не выступал по Ташкентскому телевидению. Что-то такое невероятное.

Я по-нахальному звоню Константину Михайловичу:

– Для вас это, наверное, не интересно, но Ташкенту очень интересно. Может, согласитесь выступить у нас по ТВ?

– Вы приезжайте, мы это обсудим, – сказал он.

Я приехал.

Он говорит:

– Меня уже однажды приглашали, но расписание изменилось, и передача выпала. Я не хочу, чтобы снова была такая неприятная ситуация. Вы все-таки согласуйте, чтобы такого больше не было… и мне позвоните.

– Да, да, – сказал я.

Приезжаю на студию, иду к старшему редактору. Он не мычит, не телится. Иду к завредакцией: не мычит, не телится, посылает к главному редактору. Главный говорит: “Нет, Симонова у нас не будет”. Как? Почему?

– Не мой вопрос. Это решается на уровне секретаря по идеологии. (Тут он совершил преступление против законов жизни партии: на устные распоряжения ссылаться было нельзя. Нужно было брать все на себя.)

Но для меня – молодого графомана, который уже пригласил Симонова, сказать ему, мол, нет, вы не будете у нас выступать, – лучше покончить с собой. Не вру, такое было состояние. Через каких-то знакомых я пробрался в ЦК к секретарю Рахимбабаевой, ну не к ней, к помощнику, и сказал: покончу с собой прямо здесь, в приемной, если не дадут разрешения Симонову выступать. А там разговоры-разговоры и объявляют: “Какую глупость вам сказали, езжайте к своему главному. Что вы сюда пришли? Это решает студия”. А главному уже успели дать втык. Он говорит: “Нет-нет, Симонов, конечно, выступать будет, но учти… скажет хоть что-то не то – уволим тебя с работы”.

Хорошо.

Еду к Константину Михайловичу: “Нужен хоть набросок, хоть план вашего выступления, что-то, что можно цензору отдать”. Он дал переводы из узбекских поэтов, написал несколько строчек, о чем будет говорить.

Хорошо.

День выступления. Везу его на студию и по дороге все-таки ему говорю: “Константин Михайлович, неудобно говорить, но, пожалуйста, держитесь своего плана…”.

Он говорит: “Ну, давайте, Сева, по-мужски (он звал меня Сева и на вы), рассказывайте, что там было”.

Я говорю: “Все ничего, но есть понятие “микрофонная папка”, на которой должны стоять подписи цензора, главного редактора, завредакцией и т. д. Так вот, подпись на этой папке стоит только одна – моя”.

Он все понял. Приезжаем, он берет меня под правую руку, чтобы не пожимать рук выстроившемуся у входа начальству, и мы с ним входим».

На Ташкентском телевидении Сева проработал недолго. Уже в 1960-м ему пришлось оттуда «делать ноги», потому что грехи за ним водились разные: то он сочинял длинную и цветистую поэму за незнакомого героя социалистического хлопкоробства, так что обманул даже высокий вкус моего папаши и едва не попал под разборку, потому что, впечатленный поэмой, отец рвался поехать к автору вместе с «блестяще осведомленным» переводчиком, то писал телепьесу, из-за которой за него брались органы. И в это время как раз подоспело приглашение из Норильска – на тамошнее ТВ. Сева пришел советоваться к отцу, и отец сказал: «Вам здесь не жить, езжайте, делайте себе там биографию». И книжечку стихов подарил с надписью «Всеволоду Вильчек на память и на дорогу в Норильск. Константин Симонов». Так и написал, не склоняя фамилии.