Частная коллекция

А между тем становилось похоже, что ничего этого уже не будет. Мы никак не могли выполнить условие номер три – никто не хотел или не мог взять на себя написание предисловия. Те, кто мог бы (так нам казалось), не читали по-английски; из тех, кто читал по-английски, один не имел времени, другой желания. А Сер гея Сергеевича Смирнова обидела несбалансированность книги: в ней погибали только или почти только евреи. Чем дальше заходили наши поиски автора, тем очевидней было, что без предисловия книжка в издательский план не попадет.

Можно было, конечно, рискнуть: перевести без гарантий, а уж с русским текстом искать автора предисловия, но, видно, не до такой степени мы были этой задачей увлечены, а может, и сами не до конца верили в счастливый исход этой авантюры— книжка-то должна была стать первой.

Ну и отказались бы в конце концов. Извинились, так нет же – я по поручению редакции взялся за выполнение условия номер два. Суть в том, что немцы в «Доме кукол» были изображены тяжелой, тупой всесокрушающей машиной, а мерзость с человеческим лицом воплощали в книге поляки-антисемиты, и это очень смущало нашу заведующую редакцией. Впрочем, возможно, что ее смущение было результатом лучшего понимания окружающей действительности.

Вот сейчас наберу побольше воздуха и как в омут с обрыва: вспомню, что я гордился дипломатичностью своего очередного письма автору, где намеками давалось понять, что «проходимость» книги увеличится, если он поможет нам снизить антипольский пафос некоторых эпизодов. Подозреваю, что, получив от него в очередном, третьем, письме грустно-всепрощающую индульгенцию: заме нить, где мы считаем нужным, слово «поляк» на слово «фольксдойче», я вместо стыда испытал гордость дипломата.

Письмо это в моем архиве не сохранилось, боюсь, что и в архиве восточной редакции Гослита его тоже нет, поэтому мог бы и опустить эту постыдную для себя подробность. Но не хочу: слишком много мелких гадостей, сделанных во имя мирного сожительства с советской властью, каждый из нас себе простил.

Дело с изданием становилось все более безнадежным, а волна от нашего благородного порыва росла и ширилась. Меня уже полюбил культурный атташе посольства Израиля, и про меня уже говорили: «Это тот самый, который пробивает в печать…» Словом, разразившаяся шестидневная война пришлась нам как нельзя более кстати. Танки Моше Даяна раздавили издательский план Гослита лет на пять вперед. И всем это было очевидно, напряжение снято. Авантюра не состоялась, шансы равны нулю. Всем, кроме этого Кацетника.

Не знаю, были ли в Тель-Авиве салюты, но не успели они отгреметь, как он прислал мне (не помню уже, через кого) маленькую книжечку – следующую свою после «Дома кукол». Без сопроводительного письма, деликатно, дескать, с «Домом» не вышло, так, может, хоть эту…

Кстати. За прошедшие полтора года место первой книжки израильского писателя тоже оказалось занято. Не помню, какое издательство выпустило-таки сборник рассказов писателей Израи ля. А в нем… нет, сначала все-таки о книжке, мне присланной. По-английски она называлась Clock Overhead – «Часы над голо вой», а по духу – скорее «Время над нами» или даже «Отсчет времени». Девять маленьких главок: как пришли немцы, как создавалось гетто, акция «Старики», акция «Дети», Освенцим, как со жгли первых, как сожгли вторых – словом, девять. Как сейчас помню, девять главок, девять кругов ада, без всхлипов, без воплей, без плача – сухо. Почти протокольно. Во всей книжке было около ста страниц, может, чуть больше. Когда я дочитывал ее, меня трясло. Чувство ужаса и бессилия, помноженное на чувство вины. (Ведь я же понимал, что это не напечатают ни за что, никогда, ни с каким преди… или послесловием. И я готов был сгореть со стыда. Не за страну, будь она неладна – за себя, за бессилие свое.)

Меня так колотило, что я выбрал на ту минуту единственно доступный способ хоть как-то избыть из себя колотящееся во мне отчаяние и омерзение. Я сел и перевел последнюю главку, которая называется «Репарации». Вот, прошло каких-нибудь 30 лет, и я ее отдаю в печать. Воистину в России надо жить долго.

За это время я обнаружил, что в тех самых «Рассказах» она тоже напечатана – без указания, что это главка из книги, с сознательно перевранным именем автора, чтобы от имени не пахло Освенцимом, да еще переведенная так, чтобы никого не задевала. Самыми злостными нашими врагами в те времена были наши благие намерения: каких только подлостей мы не совершали, чтобы сделать благородный жест. Итак: