Частная коллекция

Самое смешное, что, если бы события тогда повернулись иначе, неизвестно, чем спустя много лет кончился бы конфликт в Персидском заливе. Потому что именно на этом курсе учился будущий посол СССР в Ираке Виктор Посувалюк, тогда просто Витя – солист нашей институтский агитбригады.

Так вот, на литинститутском комсомольском собрании собирались принять к нарушителям строгие меры – как доносила разведка, вплоть до… Когда писались эти строки, на ТВ бесстрашный Марк Захаров сжег партбилет перед телевизионными камерами. И трудно было представить, что в те далекие годы из комсомола вы летать не хотелось не только по шкурным, но и по человеческим соображениям: там попадались хорошие компании, там, как мы считали, была единственная доступная нам, молодым, политическая точка опоры, о которой мечтал сидевший почти в каждом идеологический Архимед. Лично во мне он окончательно умер только в 1968-м, под танками, идущими по Праге.

Да, так почему к нарушителям? Ваня же «Керосинию» не писал! А потому, что за творчество у нас и тогда не судили. А если не за стихи, то все остальное у Ивана с Юрой было общим: и пьянки, и прогулы, и другие прегрешения «против». И прегрешения «за» – тоже.

Срочно была собрана спасательная команда. От «Комсомольской правды» на это собрание отправилась Фрида Абрамовна Вигдорова – самая скорая общественная помощь тех лет (скоро она сработает и на суде над Бродским), а от газеты «Московский комсомолец» – ваш покорный слуга, да еще с соавтором – впоследствии главным редактором газеты «Век» Александром Колодным.

Комсомольские боссы Литинститута Володя Фирсов и – не помню, как его – Семернин после большого скандала нас с Сашкой не пустили. Если верно помню, они этот вопрос – о присутствии прессы – решали, как нынешние Советы – голосованием. Но Фриду Абрамовну, по причине более высокого ранга представляемого ею издания, пустили, и в конечном итоге ребят тогда из комсомола не вычистили, хотя идейное разложение им воткнули вместе с бытовым.

И стали ребята писать дальше.

Какой же Юра был талантливый мужик! Я, в общем, знал тогда всю молодую поэзию неплохо, может, даже хорошо. Стихи запоминал слёта и помню до сих пор. Цитирую, не заглядывая, только знаки препинания, наверное, вру – уж очень они в поэзии индивидуальны:

Зачем на радость лебеде
О, фиолетовое лето,
Летящих к югу лебедей
Стреляет гром из пистолета?
Перевернувшись в облаках,
Они летят, роняя слезы,
Стучатся телом в лопухах
И… превращаются в березы.
С тех пор стоят по всей Руси
Такие чистые, невинные,
В блестящих капельках росы
Среди коричневых осин
Вот эти… шеи… лебединые.

Славы у Юрки еще не было никакой. Три-четыре стихотворения напечатаны. Зато веры в свое поэтическое предначертание и гонору было – завались. И в этом был он убедителен, как истинный поэт. И ему хотелось, чтобы его раз уж не печатают, так чтобы признал кто-нибудь такой, чтобы все поняли… И поехали Юра с Ваней в Переделкино. Потому что «кто-нибудь такой» для Юры был один и звали его Пастернак.

В моем архиве есть несколько любительских фотографий – Юра с Пастернаком и просто Пастернак, даже в пижаме. Для меня тогда, да и сейчас, в этом есть элемент признания – в этой пижаме. Сфотографироваться можно с любым, а вот фотографировать себя в пижаме можно разрешить только человеку близкому. Я там не был. Но то, что Юру Борис Леонидович привечал, – это на самом деле было. И не только по причине рассеянной своей доброты, по которой нынче многие пишут о его к ним заинтересованной благосклонности.

Рассказы Юры и Вани про посещения Переделкина напоминали что-то средневековое, что-то из разряда посвящения в рыцари Святого Грааля. Они были очарованы, горды и даже перестали ругать в ту пору Евтушенко, с которым не только они – все молодые себя тогда сравнивали. Ну, кроме Беллы, конечно.

А потом разразился «Доктор Живаго». Пусть меня распнут литературоведы, но я до сих пор не знаю, хороший это роман, как думают (или по крайней мере говорят) большинство его читавших, или плохой. Но то, что этот роман сыграл роковую роль в российской словесности, это для меня однозначно. И не только в судьбе самого Бориса Леонидовича. Об него надломились судьбы – и у тех, кто был совестлив, как Слуцкий или Мартынов, и репутации многих – от Федина до Симонова и Сергея Сергеевича Смирнова… Последним пока в этом ряду – Солоухин, незадолго до смерти об этот же роковой роман разбивший в осколки остаточную честь. И, уверяю вас, что это еще не конец. Когда все тайное станет явным, еще по чьей-нибудь репутации пойдут трещины – такова судьбообразующая роль этой книги.