Частная коллекция

Сейчас все смелые. И почти все находятся в заблуждении, что основная черта смелости – отсутствие дипломатии. Бешенство правды-матки – наиболее характерная черта сегодняшнего печатного слова. А уж дипломатичность ничем, кроме угодничества, не именуется и почитается низостью. Среди тех, кто обличает это непростительное примиренчество, есть и мои ровесники – шестидесятники. И проявляют они при этом странную забывчивость: ведь все мы в те самые шестидесятые сохраняли способность что-то делать и говорить благодаря той или иной форме адаптации к среде, мимикрии, или, иначе говоря, дипломатии.

Мне кажется, что даже с сегодняшней точки зрения выход в свет «Мастера и Маргариты» оправдал глубокое унижение, которое мои родители должны были испытывать от необходимости лавировать и дипломатничать. А с тогдашней – какое унижение?! – это был вызов фортуне, азарт надувательства, счастье надежды на успех, который, судя хотя бы по тому, что вы эту историю читаете впервые, не сулил им обоим личной славы.

Итак, Цензор сел с романом в наглухо запертом кабинете и свободно отдался естественной настороженности, классовому и ассоциативному чутью, слабым токам опасности и тревоги, а также артистическому перевоплощению в двух непременных читателей, в которых обязан был перевоплотиться каждый Цензор: в читателя рядового и читателя начальственного. Я утверждаю, что в этом, несомненно, был актерский акт, ибо по природе своей Цензор стоял как раз посередине и обязан был осмысливать читаемое через жизнь духа этих двух воображаемых персонажей.

Кто сейчас помнит этот самоотреченный, виртуозный, фантастический акт? Чего не было в первом «Мастере…»? А ведь из этих изъятий можно было бы соорудить неслабый памятник нашему прошлому, в котором на одной из граней неприметным барельефом выступил бы и медальный профиль Цензора. Вы только вдумайтесь: ведь то, что он не сошел с ума, подобно немецкому цензору из баллады Давида Самойлова, – это уже чудо. С точки зрения цензуры в этом романе опасно все, каждое слово, каждый пассаж, характер, ситуация, глава. Он был почти как тот полицейский на симфоническом концерте, которого описал в своей книге «В стране водяных» японский классик Акутагава Рюноске. Когда полицейский переставал понимать смысл исполняемой музыки, он свистел в свисток и закрывал концерт. По сравнению с нашим Цензором полицейский был счастливец и удачник. Он мог концерт закрыть. А нашему Цензору требовалось сделать все возможное, чтобы роман этот был напечатан!!!

Роман «Мастер и Маргарита» появился на свет божий в № 11 за 1966 год и в № 1 за 1967-й.

Недавно я услышал по телевидению рассказ Дианы Тевекелян, тогдашней заведующей отделом прозы журнала «Москва». Эту странную последовательность: 11-й номер за один год и 1-й номер за следующий – она объяснила разразившимся наверху скандалом, задержавшим публикацию второй половины романа.

Мне же помнится, что так и было задумано с самого начала: 11-й номер расхватают мигом, и все бросятся подписываться на «Москву», чтобы не пропустить вторую книжку, объяв ленную в первый номер следующего года.

Как бы то ни было, мы с матерью решили создать памятник одержанной победе, пусть рукотворный, пусть только в трех экземплярах, но создать.

Мы перепечатали, а затем вложили и вклеили в три двухномерных экземпляра все, что было оттуда изъято. Журналы топорщились при каждом открывании, как два огромных бумажных ежа. Там были вклейки-слова и вклейки-фразы, вклейки-эпитеты и вклейки-абзацы, вклейки-метафоры и вклейки-страницы. И три больших многостраничных куска: «Сон Никанора Босого», половина «Бала у Сатаны» и «Разгром Торгсина».

Мы не силились понять логику, не собирали материал для диссертации «Причины сердечной аритмии у цензоров середины XX века», мы скорее забавлялись, пытаясь угадать мотивы, по которым цензор убирал то или другое. Иногда они проглядывали явственно – мы ведь были его современниками. Иногда были обаятельные, виртуозно необъяснимые. Изредка – простые, как мычание. Ну, скажем, чтобы не обидеть Александра Жарова, там, где Ивана Бездомного везет в психушку поэт Сашка Рюхин, из обличающего бездарность рюхинской поэзии пассажа были изъяты слова: «…сличите с теми звучными стихами, которые он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе… «Взвейтесь!» да «развейтесь!» Напомню для молодых, которые, в отличие от нас, к двадцати годам Булгакова читали, а Жарова – нет, что знаменитая песня «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы – пионеры, дети рабочих» принадлежит именно жаровскому перу.

Но таких понятных, приятно-прозрачных изъятий было немного, больше темных, необъяснимых, загадочных. А впрочем, чему удивляться, разве не в те же годы поэт, имея в виду и нашего Цензора, написал: «Людей неинтересных в мире нет…»!

Первый экземпляр двухтомника-памятника мы по праву подарили отцу. Второй оставили себе, а судьба третьего позволяет мне закончить эту веселую и тоже по-своему булгаковскую историю маленьким семейным хэппи-эндом.