Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

БУНИМОВИЧ. Все было совсем параллельно, но были изредка и пересечения. Мы же в России, геометрия не по Евклиду – по Лобачевскому. Пересечения всегда нелепые. Слегка искрило.

Мы не ходили по редакциям. Не предлагали ни себя, ни свои стихи. Но вот однажды, например, мне вдруг позвонили и пригласили выступить в большом зале ЦДЛ на вечере молодых поэтов. Я подумал и решил, что схожу, почему нет, почитаю.

Мне было лет двадцать пять тогда. Я уже в школе работал, семья, сын. Помимо меня, выступали неизвестные мне не очень молодые люди – официальные молодые поэты, члены Союза писателей. Я знал там только одного переводчика английских поэтов. Вот с ним мы и сели на сцене за спинами поэтов в законе.

В самом конце выступлений Олег Попцов, тогда – секретарь Союза писателей по работе с молодыми, который вел вечер, объявляет меня. Коротко, но емко:

– А сейчас выступит Евгений Бунимович – поэт трудной судьбы…

Вышел, читал. Зал вроде реагировал, хотя я читал не самые простые вещи.

После выступления за сценой был для участников фуршет, который в мои планы не входил. В дверях столкнулся с Попцовым, который снизошел к «молодым», пришел пообщаться в неформальной обстановке. Я довольно громко его спросил:

– Олег Максимович, а что случилось?

Попцов не понял:

– В каком смысле?

– Вы сказали, что я поэт трудной судьбы. А что со мной случилось, что такого трудного в моей судьбе? Может быть, я чего-то еще не знаю?

Народ прислушался. Он понял, что подвох, но надо же что-то говорить. Он искренне так:

– Ну как же, Женя, вы пишете такие интересные стихи, но вы не член нашего Союза, вас не печатают, нет не только книг, но и журнальных публикаций.

Это было достаточно забавное заявление, поскольку он сам был редактором большого молодежного журнала и сам, в частности, меня, и таких, как я, и не печатал. Я ему говорю:

– О. М., вы что-то перепутали. Я не поэт трудной судьбы. Меня не гнобили, не ссылали, не убивали. Я живу здесь неподалеку, на Патриарших – с женой, сыном, в школе работаю, детишек учу, у меня все в порядке. Вы просто что-то перепутали.

Вспомнил этот проходной эпизод, но не хочу ничего плохого сказать о Попцове. Напротив, он, наверное, как раз что-то пытался в рамках своих представлений, другие бы и не позвали.

ГОРАЛИК. Может быть, он, правда, не мог себе представить, что у вас все нормально, несмотря на то что вас не печатают, вы не член Союза и так далее.

БУНИМОВИЧ. Может, и так. Мы жили в абсолютно разных мирах, у нас было разное представление о норме. Ну, и о трудной судьбе поэта.

Самое привычное название нашего поэтического поколения – «поколение лифтеров и сторожей». Иван Жданов действительно работал лифтером, Саша Сопровский – ночным бойлерщиком, Парщиков яблоками на рынке торговал, а сторожем ночным кто только ни работал. Моя работа в школе – вроде из другого ряда, но в главном – схоже. Преподавать в школе математику – это тоже тогда был шаг в сторону. Мимо идеологии, мимо карьерных лестниц, мимо привилегий и блатов, мимо партийных собраний и прочего.

Мы были рядом, но не то чтобы вместе. Каждый отдельно. Мы, конечно, не были никакими диссидентами в классическом смысле этого слова. Убожество дряхлеющей власти стало очевидностью, банальностью, постоянной темой заполонивших страну анекдотов. А мы просто существовали в ином пространстве, уходили в свое, в себя. Но советской власти и в этом мерещилась опасность. Придумали даже специальный термин: «инакомыслие». Мыслить инако объявили преступлением. А как еще можно мыслить? Впрочем, в мире поэтов точнее было бы, пожалуй, другое слово – «инакочувствие». Сегодня, читая тексты того времени, едва ли объяснишь, почему такое нельзя было печатать. Но они безошибочно чуяли эту «инакость».

ГОРАЛИК. Цензура?

БУНИМОВИЧ. Цензура не особенно донимала, мы ведь и не ходили в эти журналы-издательства. В начале перестройки от внезапного счастья стали открывать все архивы, печатать все подряд, вплоть до доносов сексотов. Помню один из таких опубликованных доносов: «Александр Еременко отнес книгу стихов в издательство „Советский писатель“»… Отнес! Уже криминал. Как если бы Ерема бомбу туда отнес. С часовым механизмом.

Была еще попытка все того же Саши Аронова напечатать мою подборку в МК. Фотографию сделали, хорошие слова написал Давид Самойлов, под которыми сначала планировали четыре коротких стихотворения, потом осталось три, потом два, потом одно. Получилось совсем нелепо – морда бородатая, под ней солидный текст мэтра и одно мое стихотворение в двенадцать строчек. Говорю: «Напечатайте тогда уж просто мою фотографию и самойловский текст, получится некролог».

И какой был смысл в этом участвовать? Мы ведь и сами не читали официальные газеты-журналы, зачем было там печататься? Я жил школой, семьей, друзьями, полагал так жить и дальше. То есть на самом деле ничего не предполагал, я как-то не задумывался особенно о будущем.

ГОРАЛИК. Легендарная студия Ковальджи – это тогда же?