Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

На самом вечере я не только стихи читал, но и, как обычно на наших выступлениях тогдашних, вел этот вечер, представлял других. Когда в самом начале вышел на сцену, зал показался не привычным кубом, а переполненным раздувшимся шаром – повсюду сидели, стояли, забили все проходы, подпирали все стены, свешивались откуда можно и нельзя.

Между сценой и залом шла цепочка софитов, они снизу нас подсвечивали. После выступлений всех поэтов запустили финальный перформанс в исполнении нескольких ошалелых ребят, которых притащил, кажется, Пригов. По известной футуристической традиции они плеснули в зал водой, попали на эти лампы, которые задымили и начали взрываться. Сквозь дым мы увидели, как в двери зала ломится милиция, пожарные, они не без труда через забитые людьми проходы неумолимо пробивались к сцене. Я вышел к микрофону и объявил: «На этой оптимистической ноте мы и заканчиваем наш вечер». Публика пошла навстречу ментам и вынесла их из зала. Потом Кирилл, который и за это безобразие отвечал как официальное литературное лицо, ходил объясняться по поводу этого вечера. Но это уже были судороги – в перестроечной суматохе они уже и сами не знали, как себя с нами вести.

ГОРАЛИК. «Испытательный стенд» – это тогда же?

БУНИМОВИЧ. Годом позже. Наконец рискнули нас напечатать, да еще в журнале «Юность» с его тиражом тогдашним в несколько миллионов экземпляров – но не в разделе «Стихи», а под специально для этого придуманной рубрикой «Испытательный стенд».

Я думаю, это последняя в русской поэзии (по крайней мере, по сей день) публикация, которая вызвала такую реакцию. Я зашел за авторскими экземплярами в редакцию, там стояли на полу в коридоре три больших холщовых мешка с письмами. И у меня спросили: «может, заберете?» Я взял наугад несколько писем, которые сверху лежали. Там было и про гениально, и про чудовищно, и про наконец свежий воздух, и про похороны русской поэзии. Может, и надо было взять, сохранить хоть что-то.

Сразу же появились статьи в «Комсомольской правде» и еще в каком-то официозе, где было написано, что все мы – опавшие листья русской поэзии. Впрочем, номером раньше в той же КП про Бродского, получившего тогда Нобеля, тот же автор написал примерно то же самое. Но атмосфера все равно была уже иная. И уже достаточно было человека, который осмелился. Нас вдруг стали печатать из номера в номер в газете «Советский цирк» – была и такая отраслевая газета.

ГОРАЛИК. Представляю себе, как вы нашутились по этому поводу. Но я хочу сделать небольшой шаг назад, если можно. Все, кто говорят про этот период и про эту когорту, практически не говорят о моменте, когда все начало остывать. Мне кажется почему-то, что об этом моменте можно спросить вас, потому что вы умеете смотреть на ситуацию со стороны.

БУНИМОВИЧ. Еще только начало разогреваться, как начало сразу и остывать. Нас не зря называли еще и «задержанным поколением», причем называли не те менты, которые задерживали – физически (как Ерему на нашем выступлении в театре «Сфера»), а их литературные соратники. Клуб «Поэзия» – это, конечно, момент выхода «задержанного поколения». Но именно – момент. Многие пришли в клуб «Поэзия» с самыми, может быть, знаменитыми впоследствии своими текстами. Ситуативные центростремительные силы вскоре сменились более естественными для поэтов центробежными. Внутренне состоявшимся и состоятельным литераторам оказалось достаточно одномоментного общего импульса, и вскоре литературная судьба стала у каждого своей.

Кстати, первыми отвалили примкнувшие было художники. В полуподвальные полуподпольные мастерские (там и мы некогда стихи читали, и тогда были все вместе – нищие поэты и нищие художники) валом повалили коллекционеры, меценаты, кураторы, галерейщики, они скупали все на корню, мастерские опустели, художники как-то резко разбогатели и одновременно по миру пошли – в смысле, разъехались по столицам мировым. С поэтами такого не случилось – стихи всегда мимо денег.

ГОРАЛИК. У меня есть плохоуловимое впечатление от разговоров на эту тему с друзьями и коллегами: как будто сама логика структурирования, сам подход оказался неправильным. Ложный пафос, что ли.

БУНИМОВИЧ. Даже не пафос, хотя и это. В самом структурировании пространства поэзии есть отчетливое ощущение потери подлинности. Выстраивание, структурирование, иерархия – что-то в этом заведомо ложное, чего, видимо, инстинктивно сторонились.

Вот смотрите, фактически каждый из тех «опавших листьев» не сгнил, состоялся, был услышан – ну да, плеяда, когорта, поколение, как хотите, назовите. Но никак не структура. Нет никаких вторичных признаков. Не было у нас никогда, нет и, наверное, уже не будет ни своих журналов, ни своих издательств. И не только в ту давнюю пору, когда все было закатано в асфальт.

И никто ведь громогласно не декларировал отказ – в этом свой ложный пафос. Напротив, изредка говорилось «а может…», «хорошо бы…», «давайте…» – и на этом все заканчивалось.