С Нининой смертью в 1995 году закончился и клуб «Поэзия», и наша затянувшаяся поэтическая молодость. Постепенно начала выстраиваться какая-то иная жизнь. Я стал колумнистом только появившейся тогда «Новой газеты», написал и выпустил десяток школьных учебников и задачников по математике, сын закончил университет, женился, уехал в аспирантуру за океан, я неожиданно для всех и для самого себя пошел на выборы в Московскую думу. Выиграл, депутатом стал. Отца похоронил. Три срока в Думе отмотал. К стихам в какой-то момент вернулся. Это все еще не кажется мне вчерашним днем. Это еще не моя биография. Это я такой, каким стал.
Гали-Дана Зингер
ГОРАЛИК. Расскажите, что можно, про вашу семью до вас.
ЗИНГЕР. Да все можно, тем более что мой отец облегчил мне задачу и как раз в этом году написал свои мемуары и их опубликовал. С другой стороны, отчасти он ее облегчил, отчасти усложнил, потому что я с ним еще не обсудила какие-то расхождения моих воспоминаний со слов бабушки и того, что он написал и что он тоже знал, естественно, от нее, поэтому я в большом затруднении, что есть что. Например, в моем воспоминании мои прадед и прабабка после погрома в России, когда был уничтожен их магазин (бабушка с гордостью говорила: «Настоящий „Мюр и Мерилиз“!» Думаю, это была гипербола семейная)…
ГОРАЛИК. Какой это был город?
ЗИНГЕР. Это были Ромны. Так вот, после погрома они уехали через Александрию в Палестину. И бабушка всегда говорила про Палестину, а отец почему-то написал, что они уехали в Александрию, в Египет и там осели. И это я с ним еще не обсудила и не знаю, чем же вызвано такое расхождение – тем, что он просто помнил Александрию и на том и остановился или все-таки там что-то было такое египетское. Была ведь и поближе Александрия – уездный город Херсонской губернии, вот был бы фрагмент альтернативной истории, представить себе, как они всем сказали, что уезжают в Египет или в Палестину, а сами в Херсонской губернии окопались (почти как Ильич – все думают, что он у Инессы, а он – в библиотеке). Только вот от погромов в Херсонской губернии не спасались.
У нас в семье мало и неохотно рассказывали о прошлом, когда я сравниваю, например, с семьей Некода – так просто день и ночь, там очень хорошо известно множество подробностей, мои же говорили скупо, неохотно, перед самым отъездом я пыталась «проинтервьюировать» бабушку. И эта информация как раз того времени, предотъездного, разговор был как раз о Палестине, бабушка иногда любила вздохнуть, что, наверное, вся бы их судьба повернулась иначе, если бы они там остались, а не вернулись в Россию как раз накануне Первой мировой войны. Не сомневаюсь, что судьба, безусловно, повернулась бы иначе, но вопрос, повернулась ли бы она в лучшую сторону, стоит достаточно остро. Потом, например, есть история о том, как прадедушку после погрома нашли в морге с проломленной головой среди мертвых, кто-то просто заметил, что он еще дышит, и его отходили. Это был тот погром 1905 года или это был послереволюционный погром, когда они переживали набеги петлюровцев? Тогда, бабушка рассказывала, дети прятались под перинами и слышали крики родителей, которых пороли шомполами на дворе. И все это покрыто как-то такой дымкой неопределенности. То есть понятно, что все это было, но было тогда или в другой исторический момент? Все смутно.