Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

Единственное печатное издание, которое помню, – газета «Благонамеренный кентавр», в начале 1990-х вышел один, нет, два номера. Несколько раз возникали идеи издать хотя бы сборники или антологию клуба «Поэзия», однажды даже собрали, макет был, но как-то все ушло, растворилось. Я не думаю, что это случайно.

ГОРАЛИК. А сам клуб?

БУНИМОВИЧ. Дружеский круг еще некоторое время удерживал нас при всей центробежности. Ядро клуба сохранялось в основном благодаря Нине Искренко, длившей своей энергией общее существование «в режиме бродячей собаки» (так это тогда именовалось). Каждый год происходили непременные открытия и закрытия сезона, обычно на сцене студенческого театра МГУ. Иногда акции литературные были невесть где – в метро, в палеонтологическом музее среди птеродактилей, в очереди в первый свежеоткрытый «Макдональдс». В этих акциях главным было уже не качество текста. Нина была мотором, но и она чувствовала исчерпанность, называла наши встречи периодом «коллективных бездействий». Это было уже не всегда так весело и празднично, как хотелось. Праздник казался уже не таким праздничным, и веселье не таким веселым. Мы созванивались с Юрой Арабовым, Марком Шатуновским, в очередной раз не знали, идти – не идти.

ГОРАЛИК. Старше становились?

БУНИМОВИЧ. И это. Ведь «молодыми» в советское время называли поэтов любого возраста, которым был перекрыт выход в печать. Появились публикации, первые тоненькие книжки, но сразу – избранное, ведь накопилось много. К первым публикациям полагались небольшие напутствия, предисловия, врезки. Это был театр абсурда, все перепутались – где мэтры, где дебютанты. Пригов написал большой текст перед моими стихами для журнала «Театр», а потом я ему – для его публикации в «Новой газете»…

А еще в это время бренд «андеграунд» стремительно терял знак качества. Собственно, ведь в самиздате, как и в госиздате, печатались книжки очень разного уровня. А когда еще все это стало на какое-то время модным, и все стали рассказывать, как их обижали, не печатали, не показывали, и в каждом захолустном выставочном зале развесили что-то как бы прежде запретное… Было ощущение кризиса.

Но гораздо более глубокий и серьезный кризис был в другом. Одолела немота. Замолчал Ерема, Ваня Жданов. Гандлевский всегда был малословен. Рубинштейн читал старые вещи. У каждого, наверное, в разное время и в разной степени, но был этот момент необходимости языкового расширения. Просто люди были с абсолютным поэтическим слухом, и поэтому написать просто, чтоб написать, – такое было невозможно, но немота – это мучительно.

ГОРАЛИК. В том числе у поэта Евгения Бунимовича?

БУНИМОВИЧ. Ну да. Не то что не можешь написать, не в этом дело. А ощущение необходимости чего-то иного. Если посмотреть по датам, по текстам, я думаю, это заметно. В этой ситуации еще хуже, это если продолжаешь писать – по инерции. Так тоже делали. Но немота – была. Дыра. Кризис. Не писалось. Понятно, во что уходили. Запои, буйство, наркота – не мое. Может, и последовавшее депутатство мое – чтоб внешней, общественно-вроде-бы-полезной деятельностью заткнуть эту дыру.

Однажды ночью в дверь позвонил Саша Еременко:

– Пошли, будем жечь мою книгу.

Не похоже было, что он пьян.

– Хорошо, погоди минуту, сейчас приду.

Я взял пару бутылок водки, пачку только что вышедшей моей книжки, вышел.

Про бутылки Ерема ничего не сказал, а про пачку мрачно спросил:

– А это что такое?

Похоже было, что от самого вида книг его мутило.

– Это моя, – говорю, – на растопку пойдет.

И мы к нему пошли, благо жил он неподалеку. Во дворе показал место для костра.

В комнате у него лежал весь, наверное, тираж его только что вышедшей книги, которую я еще не видел. Я почувствовал свою высокую миссию: спасти Еремину книжку. Пили мы всю ночь. Почти не говорили. Лопались мозги, но голова в таких случаях у меня не отключается. Могут ноги не идти, я могу вообще быть еле живой, но голова не отключается. Напиваться бессмысленно, к сожалению. И во мне сидела эта задняя мысль, что надо его отвлечь. К утру вырубились. Тираж так и не сожгли.

Все вроде получилось, книга была спасена. Теперь думаю – зря. Это я был дурак с высокой гуманно-гуманитарной миссией, а Ерема, как всегда, был прав. Потому что первая книжка Александра Еременко должна была стать бомбой, а это было время, когда все уходило в вату, в труху.

Это было время внешних вроде бы достижений – книги выходили, переводы, антологии, приглашали на международные фестивали, премии вручали – и внутреннего дискомфорта.

Нина Искренко была уже мучительно и смертельно больна. Мы к ней ездили все, это было страшно. Однажды от Нины вернулись Марк Шатуновский и Джон Хай, замечательный американский поэт, раздолбай, друг мой хороший, они зашли к Ереме, его, кажется, не было, у него дома был ремонт, и они вдруг стали драться – молча, всерьез, кусками рубероида, в кровь, за мной Галя, жена Еремы, тогда прибежала – их разнимать.