Чаткальский тигр

Мархаматхон тоже незаметно присматривалась к мужу, вспоминая, как вспыльчив, раздражен бывает он в городе. Неожиданно рассердившись из-за какого-нибудь пустяка, он мог прервать беседу и уйти. А здесь муж ровен, спокоен, то и дело шутит, смеется. А ему это нужно, как лекарство. Она слышала, что люди, привыкшие всю жизнь напряженно работать, оказавшись на пенсии, начинают быстро терять всякий интерес к жизни и года через два-три умирают. Покой для них равносилен смерти. Почему бы не подбирать им легкую работу, чтобы они не сидели дома сложа руки? Мархаматхон очень беспокоило, что ее Файзулла-ака как-то обмяк за последнее время, почти не выходит из дому, то на кухне толчется, то, когда она затеет стирку, садится напротив на табуретку и начинает жаловаться на жизнь, о старых обидах рассказывать, будто и радости-то никакой не осталось. Мархаматхон, убежденная, что мужчина всегда должен оставаться мужчиной, даже если он стар, молчала и терпела. Но однажды не выдержала. «Ну что вы все ноете, как сварливая баба! — сказала она в сердцах, так ошарашив мужа, что он округлил глаза и чуть не свалился с табурета. — Лучше бы мужскими делами занялись, вон сколько в доме работы!» — «Я же тебе погреб для твоей картошки и компотов выкопал! — взорвался Файзулла Ахмедович. — Мало? Может, тебе каждый день по погребу копать, неблагодарная?»

А сегодня Файзулла Ахмедович рассказывает смешные притчи, заставляя всех смеяться до слез, да и сам он еле сдерживается, чтобы не расхохотаться во все горло. И его веселый голос действует на Мархаматхон, как бальзам на сердце.

Мужчины пропустили по полпиалы белой, быстро закусили и, пока женщины были увлечены разговором и не обращали на них внимания, успели опрокинуть еще по одной. Милтикбай-ака, обжигая руки, разделал на куски жареных кур и велел есть, пока не остыло. Вскоре они захмелели и уже не замечали, что говорят, перебивая друг друга, что каждый начинает свою речь одними и теми же словами: «А я вам скажу вот что…» Вначале они то и дело оглушительно хлопали друг друга по рукам, по плечам, потом стали обниматься, словно только что вспомнили, как давно не виделись. Вспоминали о том, как добивали фашистов у самого Одера и радовались, что смерть пощадила их, хотя сами себя они не щадили. Эпизоды тех дней то вызывали на глаза слезы, то заставляли смеяться. Милтикбай-ака покосился на женщин и, понизив голос, напомнил приятелю о любовной истории, в которую они влипли в городе Ламбурге. Говорили они об этом потихоньку, чтобы не услышали женщины, которые то и дело вздрагивали от их хохота. Они смеялись, хватаясь за животы и хлопая друг друга по коленям.

Сидели долго, а когда спохватились, уже перевалило за полночь. Стали собираться, но хозяин ни за что не хотел отпускать гостей. «Дорога в горах, — убеждал он, — не скатертью стелется, ночью не долго свалиться с обрыва и свернуть себе шею». Постель для мужчин была приготовлена в виноградной беседке, туда их и проводили, поддерживая под руку.

Милтикбай-ака привык вставать ни свет ни заря. И на этот раз он проснулся раньше всех. Полежал, поворочался и не утерпел — покашлял, давая понять Файзулле Ахмедовичу и Амиру Равнаку, что пора вставать, незачем отлеживать бока. И когда те, кряхтя и вздыхая, поднялись, он предложил пойти к Чоршанбе-ота, живущему внизу, около самой реки.

— У Чоршанбы-ота всегда имеется буза. Попьете — и опять станете как стеклышко, — сказал Милтикбай-ака.

Чоршанба-ота славился не только умением делать отменную бузу. В клетках из плетеных прутьев у него жили самые певучие перепела. Веселый по природе, он любил, когда к нему заходили друзья, знакомые освежиться бузой, послушать трели его пичуг. Тогда и у него есть повод пригубить бузы. А что за буза без плова! Старик всегда держал про запас девзирский рис, за какой-нибудь час мог приготовить такой плов, что язык проглотишь.

Чоршанба-ота в молодости был издольщиком ходжакентского бая Саидваккоса. Еще в те времена он сеял на пологих склонах этих гор, принадлежащих баю, яровую пшеницу. Он мог уйти от бая, но без памяти влюбился в дочку хозяина. Да и она лучистым взглядом угольно-черных глаз давала понять, что он мил ее сердцу. Но бай отдал ее в жены своему соседу, такому же богатому человеку, как сам. Чоршанба чуть руки не наложил на себя, исхудал, почернел. На берегу Пискома, на клочке земли, оставшейся ему в наследство от предков, построил небольшой домик. Решив, что вековать ему без семьи, шлепнул себя по лбу, словно вышибая из головы все, что там до этого было, и отдался разгулу. Стал употреблять анашу, которая помогала забыться, ни о чем не думать.