Чехия. Инструкция по эксплуатации

Тогда с берега реки я возвращался на свой холм повешенных, карабкаясь по улице Райской, а вокруг валялся различный хлам — старые бумажки, трубы из печей — все то, что принесло воскресенье, названное "бумажным и железным", то есть объявленный по всей стране сбор металлолом и макулатуры. Опытным глазом я выискивал книги. В эпоху новых слов старые просто валялись на улице, я же пытался их найти. Из какого-то ящика выглядывала книга на немецком. Зелененькая. Автор? Рене Рильке с улицы Паньской внизу, из этого самого города. Небольшое, "полевое" издание для солдат вооруженных сил Рейха. Несколько лет назад, когда все это легко еще было вычислить точно, тот самый Рейх вторгся в мое студенческое общежитие, вытащил его обитателей из кроватей и тем же самым утром приказал их расстрелять.

Книжечка меня привлекла. Я открыл ее и нашел стихотворение "Орфей. Эвридика. Гермес". Мой скоромный, школьный немецкий позволял мне лишь читать по складам.

Feisen waren da, und wesenlose Wälder. Brücken über Leeres und jener große graue blinde Teich, der über seinem fernen Grund hing…

О, как же сильно нравилась мне эта звуковая живопись, звучащая не так, как по-чешски. "Wesenlose Wälder", "Fall der Falten", "der Gott des Ganges"! Это, собственно, музыкальный портрет Орфея, его напрасных усилий вырвать любимую из царства теней, чтобы вернуть ее в круг живых людей. Ему в этом помогает крылатый бог. Но даже он не в состоянии уследить, чтобы Орфей не оглянулся, подозревая Эвридику в желании возврата. Что столь сильно могло увлекать ее в состоянии небытия? Не дарит оно, случаем, наслаждения?

Несмотря на все языковые сложности — или же, именно по их причине, поскольку, благодаря ним, наполненный тайнами текст становился еще более загадочным. Я решил, что это стихотворение переведу и спрятал книжечку в карман пальто.

Таким образом, мое подглядывание пражских чар переродилось в археологию. В записывание здешних приливов и отливов.

Только это еще не конец странностям. Мне казалось, что Прага — похожая на Орфея — особенно любила царство теней и поворачивалась спиной к тем, которые желали ее оттуда вывести. Какой же непостоянный этот город! За свою красоту он должен благодарить итальянцев, но им прага не доверяла. За свою возвышенность — немцев, но их Прага унижала. За собственную таинственность — евреям, которых Прага не желала знать.

Нам же, чехам, которые чтим Прагу словно мать, она не позволяла вырасти.

Причем, даже послевоенным детям. Освобожденным! Которым был обещан рай на земле! "Когда говорю вам, что рай на земле, то прав я, а вы мне верьте", — пели наши отцы и изо всех сил работали, чтобы слова стали реальностью. В конце концов, этот самый рай начал их пугать. Во всяком случае, некоторых.

А ведь наша дилемма не сводилась к вопросу: сбежать или протрезветь. В отличие от старших коллег, совесть не упрекала нас в том, что мы поддались иллюзиям. Зато досаждал факт жизни на свалке. Мы были поколением развалин! И даже не тех, очевидных, торчащих в небо словно memento, но тех, что состояли из различных "железных воскресений", из тянущихся в бесконечность дней сбора отходов. Эти развалины были невидимыми, но вздымались вокруг нас будто могучие дома, а в их подвалах кто-то потрошил книги с помощью специального складного ножа. Развалины состояли из металлических табличек с названиями улиц, которые незаметно, зато постоянно меняли своих покровителей. Эти развалины-не-развалины хоронили, прежде всего, живых людей, которым такая медлительная и немая смерть не казалась опасной. Поскольку имен лишали, в особенности, людей, а на примере этих уже безымянных можно было продемонстрировать, как быстро можно потерять не только имя. Эта мания переименования всего вокруг превратила сам язык в мусорную свалку. Неожиданно стало ясно, что в нем отражается уже только лишь наша будничная, громадная пустота.

Эта игра, комедия, трагедия, театр и маскарад, для которых Прага — свежеобрученная с князем Потемкиным — творила столь замечательную декорацию, создавала впечатление, что материализовался наш сонный кошмар.

Этот безумный город всегда умел показать наименее ожидаемые родственные связи. Вскоре после того, когда мне пришлось закончить работу в качестве лицензированного лирика, меня принял на работу один добрый мораванин, отважившийся вписать мою фамилю в перечень сотрудников. Он был директором строительной артели, которая — одной ногой постоянно стоящая на грани банкротства — удерживалась на поверхности, в основном, благодаря тому, что отнимала у Праги немножко ее красоты. Полулегально мы строили мансарды, в особенности, на исторически ценных чердаках. Там я работал в качестве "правой руки" шефа на случай различных жалоб, которых всегда было полно, так как царила всеобщая халтура, как и пристало потемкинской деревне.