Чехия. Инструкция по эксплуатации

С немецкой стороны звучали еще более страстные тона. В одной из публикаций с характерным названием Прага полным-полно чешских пьяниц и девиц легкого поведения, хамов и всякого рода подозрительных босяков из деревень. Благородный немец со своим приятелем (тогда еще это был еврей!) совершенно случайно попадают на двор чешской малины и видят такую вот сцену. Сдохла сука, родившая шестеро щенков. В дверях стоит местная шалава, замечает щеночков-сирот и ей становится жаль этих несчастных божьих тварей. Она ломает корку хлеба и подсовывает ее щенкам, но те еще слепы и еды не видят. Но автор снабдил эту девицу молоком, понятное дело, материнским. Тогда еще мы были плодовитым народом. Так что проститутка кормит щенков грудью. "И разве она, не поколебавшаяся накормить собачек — спрашивает автор текста — не была по сути своей более ценной, чем многие матери каких-то неженок?". И наверняка вопрос этот он задавал самому себе и своей родительнице или же матерям ему подобных людей. И далее: "Неужто этот инстинкт не свидетельствовал […] о неизведанных до сих пор сферах, в которых следует искать ответа на вопрос о народах и их исчезновении?". Собственно, человека это может успокоить, поскольку таким образом он узнает, зачем существует. И его даже буквально радует, когда он осознает, что такой вот уберменш поражает унтерменша. Как жаль, что мы этого сразу не запатентовали. Вот кто знает, как бы сегодня выглядел мир, если бы мы вот этим шокировали Адика Гитлера? Того самого пацана практически из Шумавы.

Однако, несмотря на все подобные споры, различия или диффамации эти два народа сосуществовали одни с другим. И не благодаря декларациям или бесконечным спорам и миникомпромиссам, заключаемым национальными вождями или пророками, но благодаря общей валюте, общему рынку или обмену товаров и ценностей.

А еще, благодаря нашему исходу из деревни. Если человек желал, то мог отправиться в Прагу, в Вену или в Будапешт. Или даже в Париж. Как, хотя бы, Муха, сецессионный живописец, которому удалось стать таким именно там. И мы до сих пор восхищаемся им. Или студент Чапек, который отправился туда еще до того, как начал писать свои молодые, гениальные тексты. А еще Батя, который видел американские промышленные образцы. И еще Масарик, который из Америки даже жену себе привез.

А молодые девицы из пражской Минервы[53] тоже не мечтали о народных костюмах из Домажлиц, а восхищались Оскаром Уайльдом или же "Норой" Ибсена…

КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ

… Среди всех тех новых чешек появилась девушка с "красотой эфеба" и с "прической, как с полотен прерафаэлитов", за которой с восхищением поворачивался даже монокль самого элегантного пражанина тех времен, имперско-королевского наместника графа Туна. Это должно было происходить На Пржикопех, шикарной немецкой улице на правой стороне нижней части Вацлавской площади. В свою очередь, с левой стороны площади проходила Фердинандка — нынешний Национальный Проспект (Národní Třída) — по которой прохаживались чехи и чешки.

Переход с одного "брода" на другой тогда был сравним с переправой через реку или, еще лучше — словно переход по мосту (Na Můstku) из одного мира в другой.

Эту милую девушку с мальчишеской красотой и ренессансной прической звали Миленой Есенской. Для чехов, одаренных исторической памятью, ее фамилия и вправду что-то значила. Одного из ее предков приказал казнить габсбургский император, в честь которого тогда еще у нас называли много улиц. Фердинанд II Габсбург, победитель под Белой Горой, почтил свой успех ритуальной казнью. Будучи любителем Правды, он заботился о том, чтобы воцарилась только лишь его: Единственная, Истинная и Католическая.

Ян Есениус же — в свою очередь — был протестантом. А вдобавок еще и ректором Карлова Университета, врачом и красноречивым человеком. Он провел первое в Чехии публичное вскрытие человека, чтобы своими глазами убедиться, как же мы сложены, а не просто верить старым книгам. За это его потом публично резали на кусочки на Рынке Старого Города. В первую очередь, ему вырезали язык (а он был превосходным немецкоязычным оратором), затем отрубили правую руку (якобы, по причине клятвопреступления). Под самый конец — голову, потому что она была умной — и речь здесь шла о том, чтобы она как можно дольше глядела на все эти муки. И, как будто всего этого было мало, набожный повелитель пожелал еще и четвертования. Габсбург был не только набожным, но еще и скрупулезным — он лично проконтролировал каждую деталь. Останки Есенского были потом развезены по городским рогаткам..