Чехия. Инструкция по эксплуатации

Звезды все еще были в хорошем созвездии. Местный хронометр пока что еще не обслуживал Хронос, жестокий бог времени, пожирающих собственных детей. Оборудование в Клементинуме еще работало в рамках собственных циклов. Регулярность и спокойствие. Пугались только голуби. Они ненадолго взмывали в небо, чтобы через мгновение спуститься на землю. На Кампе их до сих пор очень много. А Мартину мог их кормить из собственного окна.

Проживал он неподалеку от Карлова моста и должен был стать новым Паганини. Не хватало только лишь одобрения преподавателей-репетиторов, но сам музыкант школьной рутине не поддавался. Как сын человека, работающего в башне, к верхним этажам он относился практично и знал, что это всего лишь временный адрес.

В комнатке башни время материализуется. Отсюда видно, что спокойствие тоже колеблется. И колебания вскоре создадут щели. К ним можно прикоснуться и записать в виде нот. Сыграть. Обычный интерпретатор, все время повторяющий одно и то же, здесь никак не справится. Зато композитор может все! Мартину видел вибрации жизни. А поскольку занимался композицией и вызывал впечатление упрямого, то вызывал насмешки и получал выговоры. Ведь в его поведении чувствовался успех, а у нас чего-то подобного не прощают. Мы обвиняли его в "непоправимой небрежности".

Только сам он уже не позволил держать себя в узде. Интерпретация стабильности не была его целью. Ему нравились вибрации. Происходящее здесь и сейчас, настоящее как резонанс. По-чешски слово praesens (настоящее время — лат.) переводится как очень красивое слово: přítomnost, означающее быть "при том". Подобное понятие времени относится к человеку как к шлюзу на реке, во всеохватном потоке существования. Это вам не немецкое Gegenwart — нечто вроде внимательности, стражи, охраны при чем-то — это соучастие.

Башня в Поличке была, возможно, морским маяком. Она научила Мартину релятивизировать перспективы. В конце концов, башни ведь тоже маленькие, если глядеть на них издалека. Ориентация — это, конечно же, так, но верить всего лишь в одно направление? Подобная вера для него всегда будет подозрительной.

Потому он не любил философствующей музыки, равно как и музицирующей философии. Ибо смыслы, которые уже кто-то излагал — это урны с прахом. Да, они полны, но уже не разгорятся.

Он предчувствовал, что древняя метафора "четкие следы, уверенный шаг" не совсем верна. Откуда и докуда вовсе даже не рифмуются, хотя очень многие европейцы этого пробовали. Происхождение и будущее — это не тождественные величины. Perfectum (совершенство) — это не futurum (будущее). Европейский перфекционизм, однако, завещал свою душу будущему. Мы, европейцы, ожидали от него спасения. Мы обожали священные книги о священном происхождении, которые обещали нам будущее. Таким образом, современность делалась какая-то нулевая станция. Упомянутый нами философ называл ее обычным пребыванием (Dasein), в то время как для достижения истинного бытия, существования (Sein) — его следует еще и заслужить. Великое "Там" контрастирует с малюсеньким "Тут", а история — это, якобы, путешествие от малых к великим горизонтам. Никакая иная культура не признала в качестве идолов стольких замученных людей, но и никакая из них стольких не воспроизвела.

Пока мы украшали их изображениями церкви, все выглядело нормально. Но потом мы пожелали их иметь, ничем не рискуя, и в светской жизни. В связи с чем наш перфекционизм начал производить национальных героев. А такого количества возвышенных существ без фальшивых документов создать не удалось. Чем более мы притворялись высшей властью, тем сильнее у нас вылезала солома из обувки, и из output мы творили input, заряжая им пушки будущего.

То же самое и на Градчанах. Когда, в конце концов, выстрелило, в небо сорвались голуби с Кампы, закружили над Влтавой, но когда уселись на земле, это уже была площадь не Радецкого, а Республики. Солдаты же, которы покидали Прагу с вокзала Франца-Иосифа, возвращались теперь на вокзал Вильсона.

Чешская Прага чувствовала себя прекрасно и кричала "ура". Вторая удивлялась и испытывала опасения. Ибо не за чем-то подобным она с энтузиазмом отправилась на большую войну! И музыкальное ухо молодого композитора должно было заметить этот раздражающий, окружающий шум. Все это походило, скорее, на храмовый праздник в Поличке, чем на оперу Вагнера в пражском театре, который теперь носит имя Сметаны.

Только слушалось это весьма даже неплохо. До тех пор, пока человек не относился ко всему этому излишне театрально или же как к очередному, подчиненному конкретной цели объяснению мира, в этом имелась информация, что музыка уже не намерена функционировать в качестве возбуждающего средства идеологического украшательства действительности, но желает заняться своей собственной красотой. Вот так, попросту. Как писал ее Мартину. Только вот его пражане этого не понимали.