Чехия. Инструкция по эксплуатации

Да, Прага проживала в политической эйфории, но ее горизонты были тесными. Открывалась она очень осторожно. Первые годы Чехословакии характеризовались желанием иметь в стране все то, чего еще вчера разыскивали в Париже, Лондоне или Берлине. Но для многих до сих пор только чешское означало красивое.

Мы, правда, не утверждали, будто бы "наша независимость оздоровит мир", но лозунг "только чешское красиво" звучал лишь чуточку скромнее. В Богуславе Мартину пражане не видели фигуры мирового масштаба, а всего лишь фигурку, притворяющуюся таковым. Поначалу его винили в том, что он не один из них. Ни чешский, ни красивый. И на сей раз не имелись в виду связи с Германией — как в случае Сметаны и других великих. Для нас Мартину был излишне французским или русским. Уж слишком будто Дебюсси или даже более чем Стравинский. Но сам он совершенно этим не беспокоился — в отличие от своего земляка из Литомышла — и только делал свое.

Этот "непоправимо пренебрегающий своими обязанностями" человек иронично и весело огрызался. Он написал до сих пор не известный и шокирующий пассаж: "Время у меня есть". Другими словами: у моей "при-том-ности" присутствия духа больше, чем у вас. В этом душа музыки. Ее никакие заборы ее не ограничивают, она же сама создает пространство для роста. Так что Мартину улыбался, и был он — с биографической точки зрения — musicus bohemicus. Как и столько чехов перед ним, когда отчизной композиторов еще была музыка, а не национальные государства.

То есть, не станет он продавать невесту — как Сметана в своей гениальной опере-буфф. А будет из него привлекательный жених… Джульетты, которая уже ждет его… на берегах Сены.

Когда-то Чехию называли Богемией, французы из этого создали богему. То есть, Мартину прибыл из страны людей, которых французы знали из носящей именно такое название оперы Джоакино Пуччини — как веселых артистов и художников по жизни. Не совсем точный, но милый стереотип. Хотя нашему композитору именно парижане казались артистическими цыганами. Он уже не мог встретить Мими и ее друзей, но их жизненная энергия все еще присутствовала здесь. А еще вера в то, что сегодня значит больше, чем день вчерашний или завтрашний.

Первое десятилетие после первой войны было большой передышкой, значение которого увеличивал контраст с недавней жестокостью массового убийства в окопах. В Париже, Берлине и Праге этот перерыв назовут "золотыми годами". Мартину же пробовал Париж на вкус. Он любил такие адреса — дворы и парки, где в сократовском стиле можно было проболтать целую ночь. А еще видеть сны: частные, людские или даже неприличные. Мир бодрствующих был общим, мир спящих — это персональная постель. Но им можно было проснуться. Иногда они чувствовали себя отдохнувшими, а — бывало — даже избавлялись от своих печалей.

Перед войной один венский профессор — родившийся у нас — утверждал, правда, что и мир спящих тоже коллективен, а то, что им снится, не такое уже и исключительное. Правда, его заявление казалось венским чудачеством. Подвал души? Мусорная свалка страданий? Неслыханно! Быть может, на Пратере. Или в городке Пржибор, где можно услышать такую вот австрийскую болтовню и где этот ученый появился на свет[84]. Но вот на Елисейских Полях или на Пикадилли? Откуда, да ни в коем случае!

Но теперь, после четырехлетней катастрофы — эта вера распространялась повсюду. Словно бы и победители, и побежденные вот так сразу хотели узнать, откуда же взялась та страсть и наслаждение убийства. Словно бы они наконец-то желали выбросить из себя все то, что их душило. Осознать то, что лежало под спудом сознания.

Во Франции во всем этом даже видели красоту и желали его использовать для исправления мира. Им буквально казалось, что низ совсем даже наверху. Они называли это надреальностью — сюрреализмом. Очень многие художники приняли это название. Это стало практикой не всегда практичных, но, в основном, крупных поэтов.

Один из них написал "Juliette ou la clé des songes" (Джульетта или Сонник) — музыкальное представление с пограничья сюрреализма и психоанализа о глубинах души, в которых можно бродить.

Словно во время отлива. Либо же после той жестокой войны, когда все превратилось в развалины. Не только соборы, но и монастыри. Хаотический лабиринт. Паззл, один раз так — в другой раз иначе. В старые времена говорили о том, что все людское проходит. Теперь же говорят про мимолетность того, что прошло. Необходимо осознать подсознание? Почему бы и нет, достаточно создать еще не созданные вещи.

Этот процесс описал Шарль Нево. Но все еще только как блуждания в отмелях души. В его "Джульетте" выступает городок над морем, чуть ли не Поличка. У людей здесь нет памяти. Утрата меры времени, которая обычно считается симптомом безумия, здесь является нормой.