Чехов без глянца

Александр Иванович Куприн:

В последние годы Чехов стал относиться к себе все строже и все требовательнее: держал рассказы по нескольку лет. не переставая их исправлять и переписывать, и все-таки, несмотря на такую кропотливую работ)¹, последние корректуры, воз­вращавшиеся от него, бывали крутом испещрены знаками, пометками и вставками. Для того чтобы окончить произведение, он должен был писать его не отрываясь. «Если я надолго оставлю рас­сказ, — говорил он как-то, — то уже не могу потом приняться за его окончание. Мне надо тогда начи­нать снова».

Борис Александрович Лазаревский:

Я облокотился на его письменный стол, на кото­ром лежала какая-то рукопись.

— Меня интересует, много ли вы перечеркиваете, когда пишете. Можно посмотреть? — спросил я.

— Можно.

Я подошел к стол)' с другого конца. Обыкновенный лист писчей бумаги был унизан ровными, мелкими, широко стоящими одна от другой строчками. Слов десять было зачеркнуто очень твердыми, правиль­ными линиями, так что под ними уже ничего нель­зя было прочесть.

Александр Иванович Куприн:

Представляю также себе и его почерк: тонкий, без нажимов, ужасно мелкий, с первого взгляда — не­брежный и некрасивый, но, если к нему пригля­деться, очень ясный, нежный, изящный и харак­терный, как и все, что в нем было.

Михаил Осипович Меньшиков:

Художественная память его была невероятна. Чув­ствовалось. что он наблюдает постоянно и нена­сытно: как фотографические аппараты, его органы чувств мгновенно закрепляли в памяти редкие сце­ны, выражения, факты, разговоры, краски, звуки, запахи. Нередко в разговоре он вынимал малень­кую записную книжку и что-то отмечал: «это нужно запомнить».

Александр Иванович Куприн:

Я не хочу сказать, что он искал, подобно другим пи­сателям. моделей. Но мне думается, что он всюду и всегда видел материал для наблюдений, и выхо­дило у него это поневоле, может быть часто про­тив желания, в силу давно изощренной и никогда не искоренимой привычки вдумываться в людей, анализировать их и обобщать. В этой сокровенной работе было для него, вероятно, все мучение и вся радость вечного бессознательного процесса твор­чества.

Вячеслав Андреевич Фаусек (1862-?),журналист: Как-то затеялся разговор о художественном творче­стве, и я спросил Антона Павловича, какой психо­логии творчества подчиняется он сам? Пишет ли ^лк>Дей с натуры, или персонажи его рассказов явля- ^Ю1СЯ Результатом более сложных обобщений твор­ческой мысли?

Я никогда не пишу прямо с натуры! — ответил ^ОН Павлович, ^прочем, это не спасает меня как писателя от оторых неожиданностей! — прибавил он. — > ается, что мои знакомые совершенно неосно­вательно узнают себя в героях моих рассказов и обижаются на меня!

Петр Алексеевич Сергеенко:

В памяти у меня осталось одно замечание Чехова. Когда я сказал ему, что, вероятно, Ялта даст ему но­вые краски для его работы, Чехов возразил:

— Я не могу описыва ть переживаемого мною. Я дол­жен отойти от впечатления, чтобы изобразить его.

Александр Семенович Лазарев:

Среди писательских заветов Чехова восьмидесятых годов неизменным было предостережение против тенденциозности писаний. В те годы Чехов был страшным врагом тенденциозности и возвращался к этому вопросу с каким-то постоянным и странным упорством <...>. Каждый раз наш разговор на эту те­му заканчивался фразой Чехова:

— И что бы там ни болтали, а ведь вечно лишь то. что художественно!

Антон Павлович Чехов.Из письма А. С. Суворину. Су­мы, 30 мая 1888 г.:

Мне кажется, что не беллетристы должны решать такие вопросы, как Бог, пессимизм и т. п. Дело бел­летриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорили или думали о Боге или пессимизме. Художник должен быт», не судьею сво­их персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем. Я слышал беспоря­дочный, ничего не решающий разговор двух рус­ских людей о пессимизме и должен передать это» разговор в том самом виде, в каком слышал, а де­лать оценку ему будут присяжные, т. е. читатели. Мое дело только в том, чтобы быть талантливым, т. е. уметь отличать важные показания от не важ­ных, уметь освещать фигуры и говорить их языком-

Щеглов-Леонтьев ставит мне в вину, что я кончил рассказ фразой: «Ничего не разберешь на этом све- _те!» По его мнению, художник-психолог должен ра­зобрать, на то он психолог. Но я с ним не согласен. Пишущим людям, особливо художникам, пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберешь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Воль­тер. Толпа думает, что она все знает и все понимает; и чем она глупее, тем кажется шире ее кругозор. Если же художник, котором)'толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что ви­дит, то уж это одно составит большое знание в об­ласти мысли и большой шаг вперед.