Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Период первый — 1886–1887 годы, когда Чехова как бы «призывают» в большую литературу; это время относительной солидарности с нововременскими культурными позициями и первых атак на радикальную литературу. ‹…› Второй — это 1888–1889 годы, когда он балансирует между либеральным «Северным вестником» и «Новым времени», в обоих изданиях настаивает на своей независимости. Это время исследования новой русской духовности, созвучной исканиям «Северного вестника», время отождествление с группой новой интеллигенции, культурно, а не политически ориентированной. Такое отождествление навлекает на Чехова гнев как охранительного, так и радикального литературного истеблишмента: независимость оцениваются «как равнодушие»; новая эстетика почти не воспринимается — читателю мешает ощущение раздражающий фрагментарности, а также подчеркнутой нелицеприятности по отношению к враждующим социокультурным позициям. ‹…› Третий кризис — 1892–1893 годы, когда Чехов «меняет вехи»: он возвращается в «Новое время», но вскоре отдаляется от него, покидает ‹…› «Северный вестник», сотрудничество в котором становится для него по разным — литературным, социальным и личным причинам неудобным, и переходит в авторитетную «левую» «Русскую мысль», хотя незадолго до этого резко осуждал художественную не чуткость и грубую тенденциозность её редакции. На этом «сломе» пишутся наиболее пронзительные и художественно чуткие вещи. ‹…› Это — эпоха отмежевывания от новой интеллигенции, пренебрежения ее метафизикой и искусством ‹…›. Выход из затруднения ‹…› годы лирического оттаивания ‹…› обращение к теме искусства, которое оказывается в центре внимания: решение вполне пророческое, потому что в наступающем веке выяснится. Что искусство все более обращается к самому себе и наконец остается чуть ли не единственным своим содержанием. «Чайка»[187] становится программой для еще не родившегося русского модернизма ‹…› После «Чайки» динамика развития меняется: полемика с соперничающими культурными лагерями отходит в прошлое. Она сменяется отрицанием более тотальным, в котором появляются черты метафизического отрицания. Чехов достигает полной художественной зрелости. ‹…› определяется его статус — главного писателя последнего классика. Писателя принимает наконец научившийся понимать его поэтику читатель: «чеховская тоска» к концу века вливается в обще освободительное, духовно-политическое движение и придает ему мироотрицательный характер. Его, популяризованного и упрощенного интерпретацией МХТ, принимает и низовая интеллигенция. Чехов становится основателем литературной нормы. Отрицательная поэтика оказывается нормативной [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 11–12].

На этом последнем этапе своей литературной карьеры, когда внешневидовой облик Чехова приобретает исключительное благообразие, из его эпистолярия навсегда исчезают «жиды», на коих в свои задиристо-полемично-агрессивные годы он периодически выливал свое раздражение[188].

Можно полагать, что в личном плане Чехову в общении с евреями были неприятны или казались странными некоторые типичные для этого народа, имеющего свой язык, религию и особый уклад быта, эмоциональные реакции и манеры поведения. Они-то и становились мишенью для его саркастической иронии. А по его признанию в письме к А. С. Киселеву, 11 мая 1892 (Мелихово):

…мы не можем жить, если возле нет мишени, куда бы мы пускали свои юмористические стрелы. Не можем не судачить [ЧПСП. Т. 5. С. 60–61].

Но при всем этом все же одну черту в евреях Чехов несомненно ценил ‹…› — это их ум, интеллект. Наблюдательный читатель писем Чехова в череде прозвищ О. Л. Книппер отметил, надеюсь, такое: «моя замечательная умница, славная жидовочка». Соседство слов знаменательное. Но в эпистолярии Чехова есть и более убедительное, хотя опять же шутейное свидетельство. 3 января 1902 года он писал жене из Ялты: «Я, можно сказать, ничего не пишу, ровнехонько ничего! Не огорчайся, все успеется. Ведь я написал уже 11 томов, шутка сказать. …Я не пишу, но зато столько читаю, что скоро стану умным, как самый умный жид» [БАРЗАС].

Вот, например, несколько любопытных этнографических зарисовок из в письме к родным от 14–17 мая 1890 г. (село Красный Яр — Томск) во время путешествия по Сибири по дороге на Сахалин. Упомянуты в них помимо русских и чужеродцы: поляки, татары и евреи, они же жиды. Первые два народа описываются с выраженной теплотой и симпатией, евреи — отстраненно, хотя и уважительными комментариями в отношении их деловитости и нравственности и вкусной еды: