Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Мы порадовались самой этой теме. Не нужно, чтобы окраины наши и вообще другие народности проходились молча русскою литературою: это-де задача их местных литератур, литератур на других языках. Нет, это не так. Уже раз они вошли в Россию, как в «родину», то пусть найдут себе пусть даже и не горячее, но все же «родное место», и прежде всего, конечно, в литературе. Короленко в рассказе «В дурном обществе» показал нам уголки Волыни и Подолии. Максим Горький тоже расширил этнографию русской литературы, введя сюда быт, лирику, голоса южных портовых городов и рыболовных промыслов. Все это нужно, все это «пожалуйте». «Пожалуйте» и евреи г. С. Юшкевича (Розанов В. Литературные новинки (Чехов. «Вишневый сад») // Новое время. 1904. № 10. С. 161).

Антон Чехов, внимательно следивший за всеми новинками на русской литературной сцене, то же отметил появление в русской литературе С. Юшкевича. Прочитав две книги петербургского издательства «Знание», опекаемого Максимом Горьким, — «Рассказы» С. Гусева-Оренбургского и первый том сочинений С. Юшкевича, включавший рассказы «Распад», «Невинные», «Портной», «Убийца», «Кабатчик», «Гейман» и «Ита Гейне» 5 июня 1903 г. (Нао-Фоминск) он написал В. Вересаеву (Смидовичу):

Я читал на днях книжки Юшкевича и Гусева-Оренбургского. По-моему, Юшкевич и умен и талантлив, из него может выйти большой толк, только местами и очень часто он производит впечатление точно перевод с иностранного; таких писателей, как он, у нас еще не было. Гусев будет пожиже, но тоже талантлив, хотя и наскучает скоро своим пьяным дьяконом. У него почти в каждом рассказе по пьяному дьякону [ЧПСП. Т. 11. С. 218–219].

В качестве исторического комментария отметим, что уже в 1920-е годы, и Юшкевич — бытописатель русского еврейства, и Гусев-Оренбургский — глубокий знаток жизни русского провинциального духовенства, покинув после Революции Россию, оказались как писатели и на родине, и в Русском зарубежье в густой тени забвения.

В литературном процесс, где язык считался священной коровой, ибо нес в себе все сакральное и потаенное, что вмещало в себя понятие «русская духовность», русско-еврейские литераторы в массе своей воспринимались их русскими коллегами как свое рода носители «вербальной нечистоты». Антон Павлович Чехов в этом отношении не является исключением[181]. По прошествии добрых 20-и лет литературный критик Михаил Гершензон в письме своему другу и оппоненту Василию Розанову выказывал мысль, что всякое усилие духа идет на пользу людям, каково бы оно ни было по содержанию или по форме: благочестивое или еретическое, национальное или нет, если только оно истинно-духовно; постольку же идет на пользу русскому народу всякое честное писательство еврея, латыша или грузина на русском языке. Больше того: я думаю, что такая инородная примесь именно «улучшает качество металла», потому что еврей или латыш, воспринимая мир по особенному — по-еврейски или по-латышски, — поворачивает вещи к обществу такой стороной, с какой оно само не привыкло их видеть. Вот почему, сознавая себя евреем, я, тем не менее, позволяю себе писать по-русски о русских вещах [ПЕРЕПИСКА РОЗ-ГЕРШ. С. 228].

Однако, судя по его чеховскому эпистолярию, где можно встретить немало, саркастических, недружелюбных замечаний на счет аккультурированных евреев, он подобной точки зрения не разделял. В 70-е — 80-е годы он готов был, по всей видимости, отчасти (sic!) принять непримиримо охранительскую — от евреев, политику своего литературного окружения (Суворин, Лейкин, Билибин, Щеглов, Буренин и др.). Затем его взгляды смягчились, стали более либеральными, хотя критики еврейского происхождения по-прежнему раздражали его своим специфически типом мышления — по крайней мере, так ему казалось. Отметим, что Чехов не жаловал критиков вообще, но наличие еврейского происхождения давало писателю дополнительный повод излить на их головы свое раздражение, особенно, когда он был нездоров:

Он писать не умеет и вообще бездарен, как все крещёные шмули[182].

Не люблю, когда жидки треплют моё имя. Это портит нервы[183].

Не печатай, пожалуйста, опровержений в газетах. Это не дело беллетристов. Ведь опровергать газетчиков всё равно, что дергать чёрта за хвост или стараться перекричать злую бабу. И шмули, особенно одесские, нарочно будут задирать тебя, чтобы ты только присылал им опровержения[184].

В Петербурге рецензиями занимаются одни только сытые евреи неврастеники, ни одного нет настоящего, чистого человека[185].

О Толстом пишут, как старухи о юродивом, всякий елейный вздор, напрасно он разговаривает с этими шмулями[186].

В литературной карьере А. П. Чехова историки литературы выделяют целый ряд «поворотных моментов», совпадающих, по мнению Елены Толстой, с периодами присущих его личности духовных кризисов.