Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Тезис о том, что Чехов — самое крупное литературное явление своей эпохи, без труда проверяется просмотром списка тогдашних писателей из его поколения. Здесь, конечно, надо иметь в виду, <что> Чехов был в собственных глазах репрезентативной фигурой по отношению к новой стадии в развитии русской литературы, которая началась в 80-е гг. 19-го века. В эту пору совершился переход от дворянской литературы к литературе третьего сословия, иначе говоря, переход от классического века русского романа, просторного и уютного, как дворянское гнездо, к веку господства малой повествовательной формы, рассказа. Можно быть как угодно далеким от социологического толкования истории литературы и тем не менее нельзя не признать, что каким-то образом случилось так, что в начале 80-ых гг. импозантная аристократическая традиция русского романа исчерпалась и новая литература непретенциозной короткой прозы стала доминирующей. Место Тургеневых, Толстых, Достоевских, Гончаровых заняли Лейкины, Билибины, Потапенки, Альбовы, среди них и Чехов. Это было заметно современникам. Они заговорили об упадке литературы. Но Чехов не принял идеологического угла зрения. Писатель А. Серебров (Тихонов) вспоминает:

— Никаких декадентов нет и не было, — безжалостно доконал меня Чехов. — Откуда вы их взяли… Во Франции — Мопассан, а у нас — я стали писать маленькие рассказы, вот и все новое направление в литературе.

И все же роман оставался в сознании литераторов новой эпохи символом высокого литературного престижа. Чехов, автор сотен пестрых рассказов, в течение всей своей жизни испытывал своеобразный комплекс неполноценности — так сказать, комплекс безроманности. Многочисленные его письма свидетельствуют о намерении написать роман. Был момент, когда он даже сообщал своим корреспондентам, что он пишет роман. Затем он осознал, что написать роман неспособен. Тому же Сереброву он говорил:

— Нашему брату — мещанам, разнолюду — роман уже не под силу… Вот скворешники строить, на это мы горазды. ‹…› Роман — это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно…

‹…›

Не без основания Чехов рассматривал себя как чемпиона целой новой породы писателей короткой прозы. Он настаивал на этом. Получив знак высочайшего литературного отличия, Пушкинскую премию Академии, он писал Суворину 10 октября 1888 г.:

«Еще раз повторяю: газетные беллетристы второго и третьего сорта должны воздвигнуть мне памятник или по крайней мере поднести серебряный портсигар; я проложил для них дорогу в толстые журналы, к лаврам и сердцам порядочных людей. Пока это моя единственная заслуга, все же, что я написал и за что мне дали премию все же, что я написал и за что мне дали премию, не проживет в памяти людей и десяти лет» [СЕНДЕРОВИЧ. С. 397–399]

Чехов, как мы знаем, ошибся: хотя романа он и не осилил, но все, что им было написано — тогда и после, имеет своего читателя и по сей день.

Вторым и последним гением русской культуры эпохи реакции и застоя является живописец-пейзажист Исаак Ильич Левитан. Судьбе угодно было распорядиться, чтобы Чехов и Левитан сдружились, а их дружба, вместившая в себя и солидный груз взаимных обид, стала сюжетом большого рассказа, в котором как в «Скрипке Ротшильда» еврейская и русская ноты будут звучать, перебивая и сливаясь друг с другом, от начала и до конца.

Возвращаясь к обсуждению «еврейского вопроса» в Российской империи, отметим, что с начала 90-х гг. непрерывно крепчало отчуждение между царизмом и гражданским обществом. В частности, политика государственного антисемитизма, которую проводили Александр III и Николай II, не встречала, как им хотелось бы, «заединой» и безоговорочной общественной поддержки. Государство проповедовало консерватизм, традиционализм и антисемитизм, гражданское общество в массе своей, напротив, превозносило прогресс, либеральные ценности и веротерпимость. На русской культурно-общественной сцене уже в конце 80-х годов евреи больше не являлись чем-то из ряда вон, пугающим и необычным, как в 60-х — 70-х годах. К ним в целом уже привыкли: на них шипели, их кусали — в основном правые охранители типа Суворина, Буренина и иже с ними, но без них уже никакой серьезный культурный проект не обходился[177]. В массе своей это были, конечно, ассимилированные, принявшие христианское вероисповедание, выходцы из состоятельных еврейских семей или потомки кантонистов, как, например, друг Чехова писатель Игнатий Потапенко[178]. Чехов, по-видимому, эту ситуацию принимал как данность и от сотрудничества с евреями-литераторами не уклонялся, скорее, наоборот — был вполне укоренен в их среде (Е. З. Коновицер, Я. А. Фейгин, Н. Е. Эфрос, Л. Я. Гуревич, А. Р. Кугель[179]… — см. ниже). Кроме того на Чехова, естественно, оказывало влияние изменение общественного климата в Российской империи по отношению к евреям: