Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

От Тюмени до Томска ни почтовые, ни вольные ямщики не помнят, чтобы у проезжающего украли что-нибудь; когда идешь на станцию, вещи оставляешь на дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают улыбкой. О грабежах и убийствах по дороге не принято даже говорить. Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим. Вообще народ здесь хороший, добрый и с прекрасными традициями. Комнаты у них убраны просто, но чисто, с претензией на роскошь; постели мягкие, всё пуховики и большие подушки, полы выкрашены или устланы самоделковыми холщовыми коврами. Это объясняется, конечно, зажиточностью, тем, что семья имеет надел из 16 десятин чернозема и что на этом черноземе растет хорошая пшеница (пшеничная мука стоит здесь 30 коп. за пуд). Но не всё можно объяснить зажиточностью и сытостью, нужно уделить кое-что и манере жить. Когда ночью входишь в комнату, в которой спят, то нос не чувствует ни спирали, ни русского духа. Правда, одна старуха, подавая мне чайную ложку, вытерла ее о задницу, но зато вас не посадят пить чай без скатерти, при вас не отрыгивают, не ищут в голове; когда подают воду или молоко, не держат пальцы в стакане, посуда чистая, квас прозрачен, как пиво, — вообще чистоплотность, о которой наши хохлы могут только мечтать, а ведь хохлы куда чистоплотнее кацапов! Хлеб пекут здесь превкуснейший; я в первые дни объедался им. Вкусны и пироги, и блины, и оладьи, и калачи, напоминающие хохлацкие ноздреватые бублики. Блины тонки… Зато всё остальное не по европейскому желудку. Например, всюду меня потчевали «утячьей похлебкой» Это совсем гадость: мутная жидкость, в которой плавают кусочки дикой утки и неварёный лук; утиные желудки не совсем очищены от содержимого и потому, попадая в рот, заставляют думать, что рот и rectum[189] поменялись местами. Я раз попросил сварить суп из мяса и изжарить окуней. Суп мне подали пресоленый, грязный, с заскорузлыми кусочками кожи вместо мяса, а окуни с чешуей. Варят здесь щи из солонины; ее же и жарят. Сейчас мне подавали жареную солонину: преотвратительно; пожевал и бросил. Чай здесь пьют кирпичный. Это настой из шалфея и тараканов — так по вкусу, а по цвету — не чай, а матрасинское вино. Кстати сказать, я взял с собою из Екатеринбурга ¼ ф<унта> чаю, 5 ф<унтов> сахару и 3 лимона. Чаю не хватило, а купить негде. В паршивых городках даже чиновники пьют кирпичный чай и самые лучшие магазины не держат чая дороже 1 р. 50 к. за фунт. Пришлось пить шалфей.

Речевые обороты приведенного письма свидетельствуют, что в интимной переписке уничижительные этнонимы очень часто используются Чеховым отнюдь не в оскорбительном смысле, а для усиления скептически-ироничной оценки описываемых им наблюдений.

В раздражении или для усиления своего скептического отношения к кому- или чему-либо Чехов о многих из представителей российского многонационального сообщества говорит до обидного грубо, включая и свой собственный, горячо любимый — в Идее и Духе, русский народ. Вот, например, высказывание в письме Чеховым из Сибири от 13 июня 1890 г. (Лествинечная) по дороге на Сахалин:

Население питается одной только черемшой. Нет ни мяса, ни рыбы; молока нам не дали, а только обещали. За маленький белый хлебец содрали 16 коп. Купил я гречневой крупы и кусочек копченой свинины, велел сварить размазню; невкусно, но делать нечего, надо есть. Весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли… Зато водка есть! Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдается отсутствием привоза… а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно [ЧПСП. Т. 4. С. 113–115].

Характеристик же евреев, как народа в целом, таких, например, как татар — «хороший, работящий народ». «Люди хорошие». ‹…›, а в Сибири они «лучше русских» — у Чехова не встретишь. На иронию, раздраженно-оскорбительное зубоскальство: «чесноки», «шмули», «жиды» и т. п., наталкиваешься сплошь да рядом, особенно в письмах, где это все — прямое личное высказывание, а не элементы художественного текста. За этим стоит, на наш взгляд, ментальная оппозиция «свой — чужой»: с одной стороны, евреи ему люди сызмальства близкие, порой задушевно — как Левитан, например; с другой — все же инородцы, не такие, как «мы», с горькой, если раскусишь «изюминкой». Одним словом: не принять нельзя и отринуть невозможно, как, впрочем, и многое что другое в жизни русского человека. Остается — дистанцироваться, но и в этой ситуации возникают проблемы. Чехов, по его неоднократным заявлениям, человек неверующий и сторонящихся идеологизирующих «направлений», был, однако, очень чуток к вопросам морально-этического порядка. Вот, например, выдержка из его письма от 10 или 11 октября 1888 г. (Москва) поэту А. Н. Плещееву: