Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! — говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев [ГОГОЛЬ. Гл. Х].

Вот другой, причем явно провокативный пример использования Чеховым еврейского стереотипа:

В рассказе «На пути» (1888), герои которого находятся на жизненном распутье, в ситуации несостоявшегося выбора, Чехов ‹…› прибегает к малороссийскому материалу. В этом рассказе снова время действия — Рождество, а место действия — русско-украинское пограничье. И мальчишки на постоялом дворе исполняют самую странную и нетипичную колядку, которую Чехов мог выбрать из святочного репертуара:

Гей ты, хлопчик маненький,
Бери ножик тоненький,
Убьем, убьем жида,
Прискорбного сына…

<Поскольку> речь идет о художественном произведении, ‹…› следовательно, функции у этой колядки — художественные. ‹…› Чехов избирает именно украинскую обрядовую песню, ‹…› потому, что в русских колядках нет религиозного приурочения, <а> в украинские проникли христианские мотивы и персонажи. ‹…› Писатель изобразил человека-скитальца, вызывающего ассоциации с «вечным жидом» Агасфером. Лихарев, герой рассказа, за свою жизнь испытал обольщения и разочарования целых поколений: страсть к наукам, нигилизм, народничество, славянофильство, толстовство и т. д. ‹…›

С одной стороны, такая концентрация разнообразных и часто антагонистических идей — это отличительная черта второй половины русского XIX столетия, но с другой — напоминает о вечно живущем «прискорбном сыне» [ЛАРИОНОВА. С. 212–214],

— он же «вечный жид», чье скитание по белому свету есть результат как ошибочного «личного выбора», так и душевной черствости, неспособности к состраданию — т. е. стереотипно негативных черт обобщенного образа «еврея» в христианском фольклоре. Отметим также, что агрессивно-юдофобский текст колядки не мог не ассоциироваться у современников с погромными антиеврейскими настроениями типичными для Малороссии и юго-востока Российской империи.

Но все же, как отмечалось, Чехову в его новаторской прозе пришлось подвергнуть все привычные в русском обществе стереотипы тотальной дискредитации (осмеяние, пародирование, непонимание и т. д.) [SZUBIN. С. 149–150], в результате чего положительный персонах у него стал почти неразличим среди образов, исполненных не благородными идеями и идеалами, а всегда чем-то неопределенным и сомнительным. При этом, если среди русских образы типа «положительный герой» у него все же встречаются — доктор Дымов («Попрыгунья»), доктор Астров («Дядя Ваня»), например, то среди еврейских персонажей их нет, еврейские фигуры, изредка попадающиеся в «Степи», «Перекати-поле», «Иванове», написаны с обычным для этого художника правдивым безразличием [ЖАБОТ].

В этом собственно и состоит основной упрек Чехову со стороны современных ему еврейских литературных критиков. В последствие появились и другие критические замечания, касающиеся чеховского «видения» инородцев в окружающем его социуме.

Встреча разных культур очень волновало Чехова. Водевильные герои часто называются искаженными на русский манер французскими именами: подполковник тре Требьен, хозяйка пансиона madame Жевузем, клоун Генри Пуркуа. Каждый должен жить в собственном культурном пространстве. Коверканье французского языка в произведениях Чехова ‹…› <это> — проявление «традиционно русского высокомерия, которое всегда за границей своего мира видит, прежде всего, персонаж, а уж потом человека». Так или иначе, писатель не терпел вторжение инородца в русское культурное пространство, в том числе в форме заимствования имени, ‹…› <хотя> открыто ‹…› не высказывался против смены имен при крещении ‹…›. Но сами крещения вызывали у писателя реакцию самую непримиримую[193].

<Поэтому> не стоит удивляться ни преувеличению количество евреев, участвующих, по ‹…› мнению <Чехова>, в русском литературном процессе, ни резкой оценки их деятельности: <«Наши критики — почти все евреи, ‹…› видящие в русском человеке не более, ни менее, как скучного инородца»>.

‹…› Многообразие еврейских знакомств и встреч, роман Чехова с Е. Эфрос, не повлияли на восприятие писателем инородцами-еврея. ‹…› Ни профессиональные качества, ни конфессиональные различия не играли для писателя решающей роли. Реальные примеры самоотверженных докторов-евреев, земских врачей астровского типа, также не могли перевесить этого синдрома. С вероломным вхождением <еврея> в русский мир Чехов не мог согласиться в принципе.