Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

‹…› Мнение Чехова ‹…› — <это> не только неспособность взглянуть на национальную ситуацию иначе, чем с позиции гегемонии русской культуры, что понятно, но ‹…›, может быть, и некоторая ментальная недостаточность, которая проступала у русского интеллигента разночинного происхождение. Непрерывная война с жизнью и собственным «рабством» не только отнимала силы, но лишала широты[194]. Еврей был не единственным, кого Чехов не согласен был принять вместе с его культурный неповторимостью. Инородец должен был соответствовать устойчивый модели, вперёд выступает эстетическая реакция: «Мне противны: игривый еврей, радикальный хохол и пьяный немец»[195]. В печати этого Чехов <однако> заявить не мог.

‹…› Чехов, тонкий барометр времени, проговаривался о главном: евреи как племя, община, нация не органичны в организме русского общества. Значит большой художник из их среды мог возникнуть только в случае отказа от национальной идентификации [PORTNOVA. С. 204–208].

Такая точка зрения, отметим, базировалась в XIX в. начале ХХ в. на отношении к литературному тексту как к чему-то сакральному, ибо и русские писатели критические реалисты, например, Иван Тургенев и шедшее им на смену «племя младое, незнакомое» — символисты, полагали, что:

язык — воплощение народного духа; вот почему падение русского языка и литературы есть в то же время падение русского духа. Это воистину самое тяжкое бедствие, какое может поразить великую страну. Я употребляю слово бедствие вовсе не для метафоры, а вполне искренне и точно. В самом деле, от первого до последнего, от малого до великого, — для всех нас падение русского сознания, русской литературы, может быть, и менее заметное, но нисколько не менее действительное и страшное бедствие, чем война, болезни и голод [МЕРЕЖ (I). С. 523–524].

Такая точка зрения превалировала не только в русском, но и в западноевропейском культурном сознании вплоть до Второй мировой войны.

В научном чеховедении существует также мнение, что:

Иностранные антропонимы у Чехова (или антропонимы, идентифицируемые нами как национальные) играют двоякую роль. Первое — они, будучи, как и все антропонимы, «элементарным сигналом жанровой обусловленности, различимой в контексте традиции», определяют национальность литературного персонажа и связанный с ней весь комплекс эстетических и этических отношений в духе традиции позднего реализма. Второе — подчиняясь игровому началу, антропонимы теряют связь с национальным элементом, и подвергаются художественной коннотации, становясь «значащими», <и, в свою очередь>, могут быть семантически мотивированными и немотивированными. В послед нем случае они представляют собой имена, выражающие «эмоциональное отношение автора к обозначаемым ими объектам».

‹…› В рассказе Поцелуй (1887) солдат-денщик, неправильно выговаривая немецкую фамилию фон Раббек, произносит Фонтрябкин, русифицируя и соответственно делая ее смешной, к тому же и понятной. ‹…› В рассказе Дама с собачкой (1898) этот прием повторен: русский швейцар (привратник) скорее всего по неграмотности превращает немецкую фамилию фон Дидериц в Дрыдыриц. Здесь актуальным становится сема дыры, которую можно реализовать во всем тексте: дыра по значению ноль, пустое место, и к нулю, то есть к полному уничтожению сводит герой Чехова своего главного антагониста — мужа Анны Сергеевны, что прекрасно совпадает с художественными задачами дискредитации мужа-«лакея».

‹…›

В мире Чехова мы сталкиваемся с тотальной дискредитацией (осмеяние, пародирование, непонимание, нулевая коммуникация и т. д.) персонажа. Положительный персонаж оттеснен на периферию художественного мира. Это связано с понятием стереотипа, которое ‹…› «в глубине признается единственной реальность». Сталкивая Польские фамилии в прозе Антона Чехова друг с другом стереотипы и обнажая стереотип в бытовом или ментальном событии, Чехов не подвергает сомнению саму идею стереотипности. Так, стереотипному, именно «обывательскому» поведению поляка Ивана Казимировича Ляшкевского (злоязычие, надменность) и немца Франца Степаныча Финкса в рассказе Обыватели (1887) противопоставлено стереотипное поведение русского (лень), которому даже лень отвечать на обидные оскорбления: «Лайдаки, пся крев! Цоб их дьябли везли!» (VI, 192). Комизм заключается в том, что, обругав русского, он затем ругает и ушедшего немца, своего «союзника», не замечая при этом, что сам живет в такой же закоснелости и ничегонеделании (не в состоянии и пружины поменять в своем диване).

В данном рассказе фамилия служит идентификации и типизации (и стереотипизации) персонажа: если герой поляк, то и фамилия должна быть польской, а польская фамилия должна содержать в себе «польский» корень. Вот и получилась фамилия типа Ляшкевский (от лях). [SZUBIN. С. 149–150].

Возвращаясь к нелицеприятным высказываниям Чехова касательно евреев, еще раз напомним об их сугубо приватном характере (sic!) и о том, что: