Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и всё это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно. Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации.

Затем Чехов переходит к политической повестке дня: рассказывает о студенческих волнениям в Москве. Здесь тон письма разительно меняется — с обличительного на саркастический:

У нас грандиозные студенческие беспорядки. Началось с Петровской академии, где начальство запретило водить на казенные квартиры девиц, подозревая в сих последних не одну только проституцию, но и политику. Из Академии перешло в университет, где теперь студиозы, окруженные тяжеловооруженными Гекторами и Ахиллами на конях и с пиками, требуют следующее:

1) Полная автономия университетов. 2) Полная свобода преподавания. 3) Свободный доступ в университеты без различия вероисповедания, национальности, пола и общ<ественного> положения. 4) Прием евреев в универс<итеты> без всяких ограничений и уравнение их в правах с прочими студентами. 5) Свобода сходок и признание студ<енческих> корпораций. 6) Учреждение универс<итетского> и студ<енческого> суда. 7) Уничтожение полицейской функции инспекции. 8) Понижение платы за учение.

Это скопировано мною с прокламации с кое-какими сокращениями. Думаю, что сыр-бор сильнее всего горит в толпе еврейчиков и того пола, который жаждет попасть в университет, будучи подготовлен к нему в 5 раз хуже, чем мужчина, а мужчина подготовлен скверно и учится в университете, за редкими исключениями, гнусно [ЧПСП. Т. 4. С. 31–34].

Как явствует из текста письма, Чехов жестко, без обиняков, высказывает презрительное неодобрение и в отношении студентов-протестантов, и молодых людей, чей доступ к высшему образованию был законодательно ограничен — еврейчиков и женщин, т. е. являет себя в глазах консерватора-охранителя Суворина как юдофоб и сексист.

Однако в письме от 17 марта 1890 г. (Москва) поэту-«шестидесятнику» А. М. Плещееву, Чехов рассуждает об этих событиях уже в добродушно-ироническом тоне, и с явно либеральных позиций. Тем не менее, и здесь «жидков» и «акушерок» он походя задевает:

Беспорядки у нас были грандиозные; я читал прокламации: в них ничего нет возмутительного, но редактированы они скверно и тем особенно плохи, что в них чувствуется не студент, а жидки и… акушерки. Должно быть, не студенты сочиняли. Начальство университетское вывешивает на стены и дает для подписи студентам бумаги, редактированные еще хуже. Так и шибает в нос департаментским сторожем Михеичем! Если и мой домохозяин будет сочинять такие же бумаги, то я начну искать для себя другую квартиру [ЧПСП. Т. 4. С. 40–41].

За глаза, в личной переписке, отпуская «шпильки» в адрес евреев, Чехов в повседневной жизни от них отнюдь не дистанцировался. Его еврейское окружение, судя по Адресной книжке (1893–1904) [ЧПССиП. Т. 17], было не очень большое, но отношения со многими входившими в него людьми он поддерживал весьма близкие. Здесь в первую очередь следует отметить трех сестер — Анну, Анастасию и Наталью Гольден, с которыми Александр, Николай и Антон сошлись в студенческие годы, и которые оставили в их жизни глубокий след.

<В начале 1880-х гг.> благодаря литературе чеховский круг общения стал намного шире. Его пригласили сотрудничать с журналом «Зритель», выходившим в Москве иногда раз в неделю, а иногда и чаще. Этот печатный орган на Страстном бульваре обеспечил работой ‹…› братьев Чеховых и стал для них своеобразным клубом: Александр служил здесь секретарем редакции, Коля подрабатывал иллюстратором, Антон регулярно поставлял юмористические рассказы ‹…›.