Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Пример подобного рода акцента на национальной принадлежности человека — со стороны другого лица или в форме самооценки, как у Горького: «Я — русский человек, когда я наедине сам с собою спокойно рассматриваю достоинства и недостатки мои, мне кажется, что я даже преувеличенно русский», — явление, крайне редко наблюдающееся в западноевропейском культурном ареале. Его можно рассматривать как феномен, присущий только русскому самосознанию, которое с момента образования Российской империи — страны сотен языцев, занято мучительными поисками своей национальной идентичности. В частности русская литература навязчиво пестрит этим этнонимом, который в устах ее героев звучит очень весомо, и при всем том — неопределенно. В понятие «русский человек», являющимся всегда абстрактно-субъективным и стереотипным суждением, не заявляется, а подразумевается своеобразное сочетание позитивных и негативных качеств, свойственных якобы русскому характеру, их противоречивость, расщепленность, а также востребованность в социуме, см. об этом [ЛОССКИЙ], [ЛИХАЧЕВ (II)].

В молодости Антон Чехов в своем восприятии действительности, несомненно, во многом опирался на сложившиеся в обществе стереотипы, в том числе и лесковское видение «еврея», с присущими ему элементами тотальной дискредитации этого типа Другого (осмеяние, пародирование, непонимание, нулевая коммуникация и т. д.). В результате у него всякого рода:

Положительный персонаж <был> оттеснен на периферию художествен ного мира [SZUBIN. С. 149–150], — где людские надежды, чаяния и мечты задаются не благородными идеями и идеалами, а чем-то неопределенным, а потому всегда сомнительным.

В анализе отношений Лескова и Чехова к евреям, еврейской ассимиляции и аккультурации исследователи их творчества отмечают принципиальные различия[113]. Полагают, например, что произведения Лескова «говорят не столько об ассимилирующихся евреях, сколько о православии и о русских, к которым евреи якобы хотят приблизиться» [САФРАН. С. 143], то есть его осмысление «еврейской темы» неотделимо от его собственных религиозных исканий, личного отношения к православию. Что же касается Чехова, то у него сколько-нибудь устойчивой позиции по еврейскому вопросу никогда не было: «В отличие от Лескова, Чехов не беспокоился по поводу собственной непоследовательности и никогда не пытался выработать собственную „еврейскую политику“ и дать ей эксплицитное определение» [САФРАН. С. 155].

Возвращаясь к разговору об стилистических особенностях творчества Лескова и Чехова, остановимся на такой важной, с нашей точки зрения, теме, как использование ими в прозе, драматургии, публицистических произведениях и переписке слова «жид» вместо этнонима, «еврей». На этом артефакте лексического словаря обоих писателей — исключительно богатого архаизмами, диалектизмами и этнонимами, мы заостряем внимание потому, что как у современников, так и у нынешних читателей — по преимуществу из еврейской среды, такого рода определение еврея, считается сугубо юдофобским.

В среде историков литературы существует точка зрения, призванная «смягчить» эту неблаговидную, по понятиям современных норм словоупотребления, особенность лексики русских классиков (Пушкина, Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, Лескова, Чехова и иже с ними). Высказывается, например, мнение, что:

Слово «жид» и словообразования от него не имели в XIX веке еще ту сильно вульгарную, ругательную окраску как в наше время, хотя оттенок в великорусском языке был уже неодобрительным в той же степени, как и прозвище «хохол» для малороссиян или «чухна» для финнов [MARCADÉ Р. 427].

Это утверждение — явная натяжка, ибо в нем смешиваются этнонимы, имеющие в реальной жизни разное смысловое наполнение. Если «хохол» — слово, часто использующееся для самоидентификации и в чисто украинской среде (как правило, с ироническим оттенком), то «чухна», «жид», «армяшка», «немчура», и др. выражения подобного рода, бытующие в русской лексике (и, отметим особо (sic!), в переписке А. П. Чехова) для характеристики инородцев — это ксенонимы[114], а потому они, в большинстве случаев, воспринимаются как слова грубо-оскорбительные[115].

В русском литературном языке XIX столетия есть тенденция различать слово «еврей» (с акцентом на религиозную сторону) и слово «жид» (с акцентом на этническую сторону). Встречается это слово без малейшего оттенка презрения в выражении «Вечный жид» или в заглавии оперы французского композитора Галеви, в русском переводе «Жидовка» (1835). Кроме того, по-польски и по-украински это нормальное литературное слово и люди, долго живущие на юге России (как Лесков, или Чехов), употребляли его без вульгарного оттенка [MARCADÉ Р. 427].

Приведенное утверждение также нуждается в уточняющем комментарии. В еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона [ЕЭБ-Э] имеется нижеследующая статья, объясняющая этимологию и исторически сложившиеся формы употребления слова «жид»: