Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Весьма примечательно с какой гаммой смысловых оттенков — от оскорбительного до шутливо-нейтрального, используется ксеноним «жид» у Чехова. Вот, например, выдержки из писем А. С. Суворину от 17 января 1897 г. (Мелихово) и 19 августа 1899 г. (Москва), где «жид» звучит как заявление о порочности юдофобства:

Насчет чумы, придет ли она к нам, пока нельзя сказать ничего определенного. Если придет, то едва ли напугает очень, так как и население, и врачи давно уже привыкли к форсированной смертности, благодаря дифтериту, тифам и проч. Ведь и без чумы у нас из 1000 доживает до 5-летнего возраста едва 400, и в деревнях, и в городах на фабриках и задних улицах не найдете ни одной здоровой женщины. Чума будет тем страшна, что она явится через 2–3 месяца после переписи; народ истолкует перепись по-своему и начнет лупить врачей, отравляют-де лишних, чтобы господам больше земли было. Карантины мера не серьезная. Некоторую надежду подают прививки Хавкина, но, к несчастью, Хавкин в России не популярен; «христиане должны беречься его, так как он жид»[120].

Чума не очень страшна…Мы имеем уже прививки, оказавшиеся действительными, и которыми мы, кстати сказать, обязаны русскому доктору Хавкину, жиду. В России это самый неизвестный человек, а в Англии же его давно прозвали великим филантропом. Биография этого еврея, столь ненавистного индусам, которые его едва не убили <из-за суеверного предубеждения против прививок — М. У.>, в самом деле замечательна[121] [ЧПСП. Т. 6. С. 273 и Т. 8. С. 242].

Возвращаясь собственно к теме «Антон Чехов и Николай Лесков: преемственность и различия» особо подчеркнем, что при всех мировоззренческих расхождениях между этими писателями-современниками, ни один из учеников Лескова, кроме Чехова, не унаследовал его рассказчицкого дара, его способности показать, как среда формирует характер, с иронией взглянуть на перипетии человеческой судьбы и привнести оттенок мистицизма в описание природы. И как бы ни были мрачны обстоятельства их последующих встреч (Лесков врачей близко к себе не подпускал, а Антон никогда не чувствовал себя уютно в Петербурге), их знакомство определило писательскую участь Чехова — ему было суждено продолжить лесковские традиции [РЕЙФ. С. 151].

Можно полагать, что именно по этой причине, Антон Чехов на пороге ХХ в. столь болезненно относился к равнодушию, выказываемому широкими массами русских читателей по отношению к творчеству Николая Лескова. Чехову явно казалось, что «Дневниковых записях» за 1897 г. он горько сетовал:

Такие писатели, как Н. С. Лесков и С. В. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все — евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский; и Гоголь уже не смешит ее [ПССиП. Т. 17. С. 224–226].

Из этой сентенции явствует: Чехов полагал, что даже вполне аккультуренные евреи на русской литературной сцене будут выглядеть как люди пришлые, чужие. Они, по его убеждению, окажутся неспособными понять ни фольклорное своеобразие, ни мировоззренческую значимость Лескова и близких ему в Духе писателей-традиционалистов. При всей своей духовной чувствительности и проницательности Чехов в этом случае глубоко ошибался[122].