Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Лесков начал свою литературную деятельность небольшими газетными статьями. Статьи эти не выдвигались своим содержанием, но они затрагивали важные вопросы текущей жизни, отличались задором и потому возбуждали внимание читателей. ‹…› в них с самого начала выступили некоторые черты его натуры, которые скоро обострились в борьбе с противниками. Это именно те черты, которые мы найдем впоследствии под густыми красками его художественных произведений и которые помешали его таланту завоевать достойное место в русской литературе. ‹…› Не присоединяясь ни к Чернышевскому, ни к Каткову, он мог бы явиться носителем идей, имеющих право на самостоятельное существование. Но такого независимого положения Лесков, по отсутствию нравственной выдержанности и умственной цельности, занять не мог. Годы шли за годами, сменялись события, а публицистика Лескова постоянно сохраняла характер внутренней двойственности, производившей впечатление лицемерия. ‹…› Лесков показал себя писателем почти великим, равным по мастерству самым замечательнымъ художникам, ни с кем не сравнимым в качестве старинного литературного иконописца. Его охватило глубокое религиозное вдохновение, которое помогло ему уйти прочь от путей, одновременно и суетных, и пагубных для его таланта. Слава Лескова, которая никогда не померкнет в литературе, неразрывна ‹…› с такими его произведениями, как «Соборяне», «Запечатленный», «На краю света» — и другими, в том же изографическом стиле.

‹…› Потеряв свое непосредственное религиозное вдохновение в народном духе и самолюбиво озабоченный мыслью о примирении с разнообразными передовыми силами, он окончательно запутывался в умственных противоречиях. Старый изограф[123] умирал [ВОЛЫН (I)].

В этой работе, представляющей интерес и в наше время, Волынский очертил все основные направления в лесковской прозе, за исключением столь колоритной у Лескова и актуальной в то время еврейской темы. Молодой критик Аким Волынский, знаток Маймонида, Ибн Гебироля и Спинозы, недавний сотрудник еврейских журналов «Рассвет» и «Восход», пробуждавших у своих читателей интерес к еврейской культуре и национальному сознанию еврейского народа, еврейскую тему предпочел за лучшее обойти стороной (sic!). Здесь, однако, нельзя не отметить, что Аким Волынский постоянно слышал в свой адрес попреки в «юдаизме», в том числе и от крепко дружившего с ним Дмитрия Мережковского, декларирующего себя как «христианский мыслитель»:

Мережковский различает в Волынском философа и художественного критика. О трудах первого говорится, что в них «есть одна характерная черта — не русская, но глубоко симпатичная. В этом пламенном, несколько сухом, но возвышенном мистицизме ‹…› в неутолимой ненависти к пошлой стороне позитивизма, в этой национальной, так сказать, прирожденной способности к тончайшим метафизическим абстракциям — сразу чувствуется нравственный и философский темперамент семита. Более всего меня привлекает к таким семитическим темпераментам неподдельная чистота, наивность философского жара, пламенная и вместе с тем целомудренная страстность ума». Таков Волынский-философ, но у него есть «уродливый двойник» — Волынский-критик, при взгляде на труды которого выясняется, что «национальный темперамент, лучший помощник в искреннем деле призвания, как только человек берется не за свое дело, обращает все свое могущество против него, делается непоправимой слабостью. Так отвлеченная семитическая метафизика, вполне уместная в статьях философских г. Волынского, поражает убийственной сухостью и бесплодием его художественное понимание. Вы как будто узнаете фанатизм и метафизическое раздражение черствых сердец, узких и озлобленных учителей Талмуда. Какая мелочность! Какое уныние! Зачем он говорит, что любит красоту, любит жизнь? ‹…› Он даже притворяется русским патриотом, когда уж русского в нем нет ровно ничего. ‹…› эта зловещая карикатура на Спинозу своими мертвыми устами, своим деревянно-цветистым языком проповедует деревянно-мертвого талмудического Бога»[124] [МЕР-ТОЛ-ДОСТ. С. 534].

Однако очерк Акима Волынского, задачей которого «было заговорить всерьез о религиозных, богоискательских темах Лескова», произвел сильное впечатление на русское культурное сообщество. О Лескове снова стали писать на страницах русских журналов.

Это <была> первая, абсолютно оригинальная книга ‹…›, до <Волынского> так никто к Лескову не относился. Он фактически <заново> открыл Лескова как крупного русского писателя ‹…›. Волынский, конечно, нашел у него очень много недостатков, упрекал в некотором отсутствии художественности, в пережиме по части речевых фокусов, и так далее. Он считал, что Лесков изограф, а не настоящий художник. Тем не менее, он подарил Лескова русскому читателю, который с тех пор <стал> обожать Лескова [ТОЛИ-ТОЛЕ].