Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Отношение Чехова к литературоведческим работам Акима Волынского и к нему самому как аккультуренному еврею и апологету «новой волны» в искусстве (символизм, импрессионизм), было неоднозначным. При этом он был хорошо знаком с Д. С. Мережковским[127] и отзывался о нем с симпатией:

Мережковский пишет гладко и молодо, но на каждой странице он трусит, делает оговорки и идет на уступки — это признак, что он сам не уяснил себе вопроса… Меня величает он поэтом, мои рассказы — новеллами, моих героев — неудачниками, значит, дует в рутину. Пора бы бросить неудачников, лишних людей и проч. и придумать что-нибудь свое. Мережк<овский> моего монаха, сочинителя акафистов, называет неудачником. Какой же это неудачник? Дай бог всякому так пожить: и в бога верил, и сыт был, и сочинять умел… Делить людей на удачников и на неудачников — значит смотреть на человеческую природу с узкой, предвзятой точки зрения… Удачник Вы или нет? А я? А Наполеон? Ваш Василий? Где тут критерий? Надо быть богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться…

Был у меня два раза поэт Мережковский. Очень умный.

Восторженный и чистый душою Мережковский хорошо бы сделал, если бы свой quasi-rетевский режим, супругу и «истину» променял на бутылку доброго вина, охотничье ружье и хорошенькую женщину. Сердце билось бы лучше.

Мережковский по-прежнему ‹…› путается в превыспренних исканиях и по-прежнему он симпатичен.

Я уважаю Д. С. и ценю его, и как человека, и как литературного деятеля[128].

Не исключено в этой связи, что Чехов вполне разделял точку зрения Мережковского: мол-де, Волынский сознательно «притворяется русским патриотом, когда уж русского в нем нет ровно ничего» [МЕРЕЖ (I)]. Сам Волынский полагал, что Чехов его недолюбливает, и был приятно удивлен, опосредованно узнав о симпатии писателя к его персоне:

Потом позже, уже в Берлине, я узнал о смерти А. П. Чехова. В Шарлоттенбурге мне передали конверт с газетными вырезками, из которых одна особенно меня взволновала. Она заключала в себе довольно пространное изложение последних взглядов Чехова на мою литературную деятельность. Помня все пережитое, я колебался, читать ли мне эти строки. Но в них оказался неожиданный мед. Чехов знал все, мною написанное, следил за мной, уже одобрял и жар моей полемики, так его когда-то раздражавший, и, кажется, даже самое существо моих идей.

О противниках же моих он отозвался пренебрежительно. Так часто бывает на белом свете. Считаешь человека чуждым себе, чуть ли ни врагом, а он оказывается вашим незримым сторонником — далеким, неведомым другом [ВОЛЫН (II)].

Глава IV. Чехов эпохи реакции и контрреформ

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи
А только — тень огромных крыл;
Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна;
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, —
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти…

Александр Блок[129]

Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своей совестью…

А. Чехов — В. С. Миролюбову (1901).

Любой художник — выразитель духа и пафоса своего времени.

Чтобы понимать писателя, читатель должен располагать знаниями о его эпохе. Но можно ли остановиться на эпохе и сказать, что знания о самом писателе не нужны? Наверно даже скептик согласится, что знать кое-что и о писателе полезно для его понимания [СЕНДЕРОВИЧ. С. 417].

В случае Чехова последнее высказывание приобретает смысл несомненного утверждения. Эпоха, получившая у потомков уничижительное определение, как время реакции и контрреформ, была, на самом деле отнюдь не чудовищной, а, напротив, для российских граждан вполне благополучной, даже «уютной» — без военных, социальных и духовных потрясений. Именно в такой, невзбаламучиваемой внешними и внутренними потрясениями атмосфере повседневной жизни русского общества, смог вызреть и раскрыться во всей своей полноте литературный талант Антона Чехова. Представителями последующего «буйного» поколения 80-е — 90-е годы ХХ в. воспринимались как нечто «серое», «тоскливо-унылое», «заурядное». И сам Чехов в этом свете представлялся им тоже как нечто сугубо обыденное: «нормальный человек» и «нормальный гений». Такова была, например, аттестация его личности у Зинаиды Гиппиус — поэта-символиста и острого литературного критика эпохи «модерна»: