Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Отсутствие религиозности, профетизма, пессимизм — таковы собственно литературные претензии Гиппиус к Чехову. Но были и внелитературные — те, что связаны с восприятием бытового облика Чехова, его типа поведения. В их ряду особенно важна следующая характеристика: «Слово ‹…› „нормальный“ — точно для Чехова придумано. У него и наружность „нормальная“ ‹…› Нормальный провинциальный доктор, с нормальной степенью образования и культурности, он соответственно жил, соответственно любил, соответственно прекрасному дару своему — писал. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе — и грубоватые манеры, что тоже было нормально.

Даже болезнь его была какая-то „нормальная“, и никто себе не представит, чтобы Чехов, как Достоевский или князь Мышкин, повалился перед невестой в припадке „священной“ эпилепсии, опрокинув дорогую вазу. Или — как Гоголь, постился бы десять дней, сжег „Чайку“, „Вишневый сад“, „Трех сестер“, и лишь потом — умер» [КАПУСТИН. С. 178]

Однако если на жизнь этого «нормального» человека смотреть в исторической ретроспективе, то станет очевидным, что «время Чехова» в равных долях приходится на две самые контрастные эпохи в истории Российской империи — период великих реформ в правлении Александра II (1860–1881) и период контрреформ в правлении Александра III и первого десятилетия царствования Николая II (1881–1904). Психофизический портрет художника, сформировавшегося в одну эпоху и ставшего «самым большим талантом» в другую, резко противоложную ей в политическом и духовном отношениях, никак не может быть «нормальным». Таковым он может лишь казаться — по причине сложности раскрытия его психических и идейных составляющих, противоречивых по отношению друг к другу, а потому неустойчивых и неопределенных. Здесь не место детально обсуждать особенности личности Чехова — этому вопросу уделено достаточное внимание в биографической литературе, см., например, [РЕЙФ]. Выделим лишь то, что непосредственно касается темы данной книги: отношение писателя к евреям и его взгляды на «еврейский вопрос» не носили идейно-политического характера или декларативной озлобленности, как у многих близких ему по жизни литераторов — А. С. Суворина или М. О. Меньшикова[130], например. У Чехова они были сугубо личностными, а значит — весьма изменчивыми, зависящими от настроения, самочувствия, житейских коллизий и т. п. Но в общем плане — как реакция на политику русского правительства в «еврейском вопросе», они всегда по вектору направленности являлись противоположными официальной линии (sic!). Вне всякого сомнения, эволюция чеховских взглядов такого рода имела и «объективную» составляющую, т. е. отражала остевую тенденцию его времени к «еврейскому вопросу». Напомним, что с середины 90-х годов XIX в. опасения на тему «жид идет!» потеряли свою остроту, и русская интеллигенция в своем абсолютном большинстве выказывала проеврейские симпатии. Публичное выражение антисемитских настроений являлось своего рода прерогативой представителей Двора Его Величества, правительственных чиновников и правоконсервативного лагеря в целом. Та же Зинаида Гиппиус, говоря в своих воспоминаниях об антисемитизме как проявлении общественного умонастроения конца XIX — начала ХХ в., утверждала:

В том кругу русской интеллигенции, где мы жили, да и во всех кругах, более нам далеких, — его просто не было [ГИППИУС].

По-видимому, замечание Гиппиус — это не только ее субъективное мнение. Например, в таком ярком документе времени, как дневники русского немца Ф. Ф. Фидлера [ФИДЛЕР] практически отсутствует еврейская тема. И это при том, что Федор Федорович Фидлер являлся непременным членом большинства столичных литературно-художественных собраний, хорошим знакомым писателей всех направлений. В своей «хронике наблюдений» за русскими и немецкими литераторами (всего более тысячи персоналий — sic!) он скрупулезно фиксировал особенности «мелкого» писательского быта, вплоть до привычек, излюбленных выражений, подробностей личной жизни (часто весьма интимных). Фидлером в частности воспроизведено значительное число высказываний русских литераторов, в том числе и весьма обидных, в адрес немцев. Вполне естественно, что Ф. Ф. Фидлер, как немец по происхождению, был особо настроен на «немецкую волну», однако, если бы «еврейская тема» звучала как нечто острое, злободневное, он не мог бы, учитывая его внимание даже к «мелочам», ее не отметить.