Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

По иронии судьбы или законов исторического развития общества «идейные люди подвига», о которых грезил Чехов, явили себя уже на следующий год после его кончины — в Первую русскую революцию 1905–1907 гг. Среди них, бесспорно, были выдающиеся люди, и в первую очередь, конечно, ставший через каких-то десять лет «Вождем мирового пролетариата» Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Впрочем, «идейность» у этих «людей подвига» была иная — партийная: «марксистская и пролетарская» — в отличии от чеховской беспартийной, т. е., по их мнению, «интеллигентской и мелкобуржуазной». Чеховская «идейность» заключалась в преданности красоте, добру и справедливости, а также «личной свободе» — как принципу жизни по собственным убеждениям. Все это и составляло основной костяк его «независимости», которой так восторгались все знавшие Чехова, в том числе смолоду тяготевший к «партийности» Горький:

…рад я, что встретился с Вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел[132].

Что же касается произведений Чехова, в которых, так или иначе, звучит «еврейская нота», то здесь на первый план выходит проблема их герменевтического раскрытия: понимания и интерпретации[133]. Другое дело, что проявить понимание, т. е. встать на точку зрения Чехова в ряде вопросов, в частности — в еврейском, часто бывает невозможно, т. к. она у него четко не выявлена, можно сказать, «размазана» между крайними полюсами. По этой причине столь важную роль в раскрытии чеховских смыслов играет интерпретация. В первую очередь это касается его литературных произведений.

Литературное произведение — не зеркало реальных обстоятельств, но они не безразличны для понимания текста: исторический комментария составляет необходимый вспомогательный компонент осмысления текста. Как представления о мире необходимы для понимания слов, хотя и не определяют содержания речи, так знание исторических обстоятельств, в том числе ситуации автора, полезно для понимания литературного произведения. Чеховские тексты густы, как хорошая поэзия — каждое слово в счет. Прямая функция этой густоты — смысловая глубина, которая не приметна с поверхности. Только глаз, настроенный на тончайшие особенности чеховского языка, способен различить под поверхностью повествуемых перипетий менее очевидные события — чисто смысловые. В художественных текстах, в том числе чеховских, существенно не только то, о чем повествуется, но и то, что и как сказано. Редкостная особенность речи Чехова заключается в том, что она ненавязчива; он не щеголяет ею, а, наоборот, укрывает ее индивидуальные особенности в одежды общепринятой, расхожей речи, так что кажется, будто он занят подражанием жизни.

Подобно поэтической, речь Чехова супердетерминирована, то есть имеет дополнительные функции: помимо привычных прямых логико-грамматических функций, артикулирующих высказывание, и репрезентативных, описательных, представляющих видимые предметы и события, его речь мягко акцентирует некоторые элементы высказывания, которые в совокупности создают особый, символический уровень значений [СЕНДЕРОВИЧ. С. 350–351, 387].

Итак, поскольку текстам Чехова в большинстве своем присуща «смысловая глубина, которая не приметна с поверхности» в их понимании и интерпретации мы сталкиваемся с теми же герменевтическими проблемами, что и в случае поэтических или библейских текстов. По этой причине, во избежание излишней субъективности, ниже мы будем по возможности избегать анализа еврейских образов в чеховских произведениях, ограничившись лишь несколькими иллюстрациями герменевтических раскрытий в Гл. VIII., выполненных известными учеными-филологами.

Возвращаясь к знаковым эпизодам, которые высвечивают конкретные факты позиционирования Чехова в общественных событиях, спровоцированных пресловутым «еврейским вопросом», напомним читателю узловые моменты эпохи 80-х — начала 1900-х годов. 1 марта 1881 г. — не только дата гибели Александра II, но и точка отсчета эпохи контрреформ в истории России, знаменующейся консерватизмом и государственным протекционизмом в экономике и антилиберальной реакцией во внутренней политике, включая политику в области национально-конфессиональных отношений. На престол под именем Александра III взошел второй сын покойного императора — Александр Александрович Романов[134], который и по типу личности, и по мировоззрению резко отличался от своего покойного отца. Вот что пишет о нем тонкий знаток той эпохи историк Петр Зайончковский: